Лекарство от любви – любовь - Егорова Ольга И. - Страница 27
- Предыдущая
- 27/68
- Следующая
Герман спрыгнул с карусели и вернулся в будку для того, чтобы прибавить скорости заскучавшим рысакам.
Карусель стала вращаться быстрее, и сомнений в том, что под пестрой разноцветной шляпкой скрывается самое довольное и счастливое детское лицо, которое только можно было себе представить в этот непогожий весенний день, не было никаких.
Варя стояла рядом и улыбалась. И, увидев эту ее улыбку, он понял, что сложилось все хорошо, просто замечательно. Что не напрасно они набрели на эту будку, не напрасно заставили работать смешную детскую карусель…
Она все кружилась и кружилась перед глазами, не останавливаясь. Герман вспомнил, что десять лет назад эта детская карусель выглядела по-другому. Современные псевдодиснеевские лошади и слоны были не хуже и не лучше, чем совдеповские лошади и слоны пятнадцатилетней давности. Они просто были другие.
Герман вспоминал карусель десятилетней давности и видел вместо мальчишки Ванечки, укрытого пестрым зонтом-шляпой, другого мальчишку. Такого же счастливого наездника, оседлавшего диковинного слона и мчащегося на нем по заколдованному кругу. Такого же трехлетнего мальчишку, только имя у него было другое – Пашка.
Он вспомнил Пашку, вспомнил Лилю и удивился тому, что не ощущает привычной, разрывающей душу на части боли. Какое-то новое чувство рождалось в глубине души – чувство тихой и светлой грусти, ласковой грусти, прозрачной, как слеза, как эти капли весеннего дождя. Непередаваемо нежной, как мокрые ресницы девушки, стоящей сейчас рядом.
Сердце предательски сжалось, защемило от этой грусти. Захотелось прикоснуться к этой нежности ресниц, нежности щек, нежности губ – губами… Попробовать нежность на вкус, вдохнуть в себя запах нежности, слиться с нежностью в одно целое. Хоть на секунду, хоть на миг…
Но он смог решиться только на то, чтобы прикоснуться пальцами к ее холодной руке. Прикоснуться робко, несмело, как школьник, впервые касающийся холодных пальцев недоступной и дерзкой девчонки, ожидая, что сейчас, вот сейчас она вырвет руку и пошлет его ко всем чертям собачьим.
Прикоснуться пальцами к ее холодной руке. И прошептать: «Варя…»
Тихо, почти неслышно. Но она услышала, подняла глаза. Пальцы дрогнули и слегка сжались в ладони Германа, демонстрируя свое согласие быть заключенными в объятия его пальцев. Они сплелись, перепутались друг с другом, стали общими, и общим стало тепло ладоней, холод ладоней, и кровь, бегущая по венам, и толчки сердца, перегоняющего эту кровь…
Он стоял, оглушенный, и уже не чувствовал времени. Не знал, сколько его прошло до тех пор, пока мальчишка-гриб слез, пыхтя, с карусели, вдоволь накатавшись. С тех пор, когда его мама, рассмеявшись, поблагодарила работников парка и ушла, уводя с собой забавное и счастливое создание.
Поворачивая рычаг карусели правой рукой, он продолжал сжимать волшебное тепло Вариной ладони в левой.
Закрывая ключом будку с рычагами правой рукой, он продолжал сжимать волшебное тепло Вариной ладони в левой.
Наугад вставляя ключи в замочную скважину двери следующей будки, перебирая их наугад, отпирая дверь, нажимая на рычаг, продолжал сжимать волшебное тепло…
Она смеялась от переполнявшего ее детского страха, катаясь на сумасшедшей карусели с робким названием «Вальс». Сама карусель вертелась на бешеной скорости, кабинка на карусели вертелась на бешеной скорости вне зависимости от вращения карусели и к тому же подпрыгивала, как старая «копейка» на разухабистой деревенской трассе.
Он смеялся вместе с ней, продолжая держать ее за руку.
– Это не вальс, – сквозь выступившие на глаза от смеха слезы проговорила она. – Это какие-то сумасшедшие антильские танцы… Мамбо, сальса, румба, ча-ча-ча и меренга в одном флаконе… Ну и карусель…
Они обошли почти все карусели и качели в парке. За исключением чертова колеса и длинной желтобрюхой гусеницы, рассчитанной на совсем уж маленьких детей. Дождь к тому времени уже кончился, а небо окончательно потемнело, сдавшись в плен ранней апрельской ночи.
– Все, Герман, хватит, мне пора, – отдышавшись, сказала Варя. – Господи, меня ведь дома ребенок ждет, а я, как маленькая девочка, катаюсь на качелях… Что я скажу Никите?
– Я провожу тебя, – предложил он, лишь бы не отпускать ее руку.
– Конечно, – кивнула она. – Только не забудь отдать ключи дяде Мише.
Дядю Мишу они отыскали в сторожке, удивительной, лубочно-пряничной избушке, ни одной похожей на нее не отыщешь ни в одном городском парке. Зашли, отдали ключи, поблагодарили и вышли, все так же не разнимая рук.
Потом они медленно шли по пустым, притихшим, разомлевшим от дождя улицам. Герман рассказывал что-то про свое детство, вспоминал смешные случаи из студенческой жизни, а сердце предательски ныло, предчувствуя, что совсем скоро дорога кончится, им больше некуда будет идти вместе, им придется расстаться.
«Придется расстаться… придется расстаться», – стучало в висках глухими ударами пульсирующей крови.
Придется расстаться. Придется вернуться обратно в свое одиночество. Заползти в него, как заползает улитка в свой тяжелый панцирь, спрятаться в нем, как прячется еж, распушив колючки, как прячется в своем домике глупая и такая же одинокая черепаха. У которой просто нет возможности разделить с кем-то свое одиночество. Это не предусмотрено природой, под одним панцирем больше одной черепахи не умещается, как ни крути. Придется смириться.
Варя остановилась и тихо сказала:
– Все, мы пришли. Дальше провожать не надо, я дойду сама…
Он молчал. Молчал и не отпускал ее руку.
– Герман, спасибо тебе. На самом деле это был удивительный вечер.
Он молчал по-прежнему.
– Да что с тобой?
– Мне не хочется тебя отпускать, – признался он честно, как отчаянный первоклассник признается родителям в первой двойке. Как приговоренный к смерти признается в содеянных преступлениях, шагнув на ступень эшафота и поняв, что ему уже нечего терять.
– Мы могли бы… Могли бы увидеться еще раз. Завтра, например.
Черт, ему это даже в голову не приходило. Он даже представить себе не мог, что счастливые сны бывают с продолжением. Он всегда думал, что сон, оборвавшись звонком будильника, обрывается навсегда. Исключение составлял один-единственный сон, но это его личное, никого не касающееся, исключение из общих правил.
– Увидеться?
– Ну конечно… Если ты не против… – Варя немного оторопела, смутилась от его реакции. – Если ты не занят, или…
– Нет, конечно! То есть, конечно, да…
Варя рассмеялась снова, в последний раз за этот волшебный вечер, дав ему возможность раствориться на миг в серебряных звуках волшебной сонаты.
Он разжал пальцы и отпустил ее руку, поверив в то, что у этого сна и в самом деле может быть продолжение. У него, у сна, есть этот шанс…
И может быть, у самого Германа тоже.
Она расстегнула молнию на сумке и извлекла оттуда блокнот и ручку.
– Скажи номер телефона. Я тебе позвоню.
Шесть цифр, одна за другой, появились на белой бумаге, словно подтверждая все то, о чем он только что подумал. Шесть цифр, написанных ее рукой в ее блокноте. Наверное, это кое-что значит.
И еще шесть цифр. Он сразу запомнил их, еще до того, как она закончила писать последнюю и, вырвав листок из блокнота, протянула ему:
– Возьми. Это мой номер… Ну все, я побежала!
Он долго смотрел ей вслед, прислушивался к ее торопливым шагам, к гулкому эху ее шагов, к воспоминанию о ее шагах. Он шел по улице, трепетно оберегая это воспоминание от какого-либо вмешательства извне.
И только через два или три квартала остановился, внезапно вспомнив о том, что оставил где-то на дороге возле парка свою машину.
Кристина смотрела в окно.
Мысли, порождаемые в сознании звуками стекающих по стеклу капель, были предательски обманчивыми. И таяли точно так же быстро, как потоки мутной воды. И все же она не могла справиться с собой, заставить себя оторвать взгляд от стекла. Как будто на самом деле в этих однообразных звуках, в этих нечетких, быстро исчезающих с полотна рисунках дождя можно было отыскать разгадку.
- Предыдущая
- 27/68
- Следующая
