Девять месяцев из жизни - Грин Риза - Страница 53

• Предыдущая
• 53/76
• Следующая

– Вы с ней часто видитесь?

– Несколько раз в год. Наверное, она будет приезжать чаще, когда родится ребенок.

– Я бы тоже хотела видеться с мамой несколько раз в год. И чтобы она уезжала из города на более долгое время, чем пара дней. Две недели зимних каникул в одном доме – это слишком.

До чего, наверное, грустно, когда твой ребенок ненавидит тебя настолько, что не может выдержать двух недель совместной жизни. И как этого избежать, скажите на милость? Насколько я понимаю, большинство моих учеников ненавидят родителей, кроме самых больших тормозов и зубрил. Разве нельзя, чтобы и деточка была умная, и при этом любила тебя, или это взаимоисключающие понятия? Знаете, мне всегда хотелось видеть своего ребенка успешным и популярным, но теперь я уже не уверена. Может, тормоз лучше?

Открывается дверь, и в туалет входят две женщины. Я быстро захлопываю дверцу кабинки и прикладываю палец к губам, чтобы Тик молчала. Не хватало еще, чтобы пошли разговоры о беременной, сидящей на полу в туалете на пару с подростком, от которого несет блевотиной. Мы слушаем, как они обсуждают какого-то шестидесятилетнего коллегу, который бросается на все, что движется, причем делает это который год, а потом одна из них начинает говорить про Стефана.

– Ты видела Стефана Гарднера? Он с дочкой пришел. Это так мило, правда?

– Да. Я что-то читала про нее в «People» в прошлом году. Там был очерк о голливудских детях. – Она на несколько секунд замолкает, чтобы подкрасить губы. – Даже представить себе не могу, как это – быть дочкой какой-нибудь знаменитости. Наверняка они все балованные и испорченные.

Меня эти слова приводят в ярость. Я смотрю на Тик, почти ожидая, что она сейчас вскочит и рванется защищать свою честь, но она только закатывает глаза.

Когда женщины уходят, я чувствую, что надо что-то сказать.

– Тебя такие вещи не трогают?

– Уже нет, – говорит она. – Раньше я расстраивалась, но с этим же ничего не поделаешь. Люди могут думать, что хотят. Мне все равно.

Я вижу, что ей далеко не все равно, и решаю сменить тему.

– Что ты делаешь на Рождество? – спрашиваю я.

– Боже мой, – говорит она. – Как я ненавижу Рождество. – Она переваливается на спину и задумчиво пялится в потолок. – Обещайте мне, что, когда ваш ребенок подрастет, вы будете на Рождество устраивать настоящий веселый праздник.

– Я еврейка, – говорю я. – У нее не будет Рождества.

Тик удивленно смотрит на меня:

– Серьезно? Хорошо, тогда Ханука. Это не важно – главное, пусть будет для нее праздник.

– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я. – Праздник, а не... что?

– Праздник, а не тусовка с кучей знаменитых гостей, которые заняты только собой. Детский праздник, а не Жерар Депардье, наряженный Санта-Клаусом, и Дэниел Дэй-Льюис, распевающий колядки, пока ребенок сидит у себя в комнате и смотрит телевизор с няней.

Честно говоря, я бы сама напросилась на такой праздник, но я понимаю, какой это облом для ребенка.

– Ну, если учесть, что самый знаменитый человек, которого я знаю, – это ты, мне об этой проблеме можно не беспокоиться. Но спасибо за подсказку.

– Пожалуйста, – говорит она. – Без проблем. Она вдруг резко поднимается на ноги и распахивает дверцу:

– Ну все, можно идти. Папа, наверное, решил, что я его бросила.

Я встаю и поправляю платье на животе. Тик делает еще один здоровый глоток ополаскивателя, выплевывает в раковину и направляется к двери.

– Стоп, – говорю я. Со спины видно, что я пропустила кусок макаронины, когда вычищала тошнотину из волос.

Я подхожу к ней и вытаскиваю его.

– Ну вот, – говорю я. – Теперь как новенькая. Она стоит передо мной и кусает губу, а потом наклоняется и крепко-крепко обнимает.

– Спасибо, миссис Стоун, – шепчет она.

Вернувшись в зал, я обнаруживаю Эндрю, сидящего в одиночестве за коктейльным столиком в окружении четырех тарелок с едой.

– Ты где была? – спрашивает он. – Я уже час тебя ищу.

Бедный Эндрю. Помните, я говорила, что нет ничего хуже, чем болтаться в толпе юристов, когда ты трезв, как стеклышко? Это неправда. На самом деле нет ничего хуже, чем болтаться в толпе юристов, когда ты трезв и даже не юрист.

– Извини, – говорю я, усаживаясь напротив него. – Тик напилась, ее жутко тошнило в туалете, так что я решила побыть с ней немножко.

– Ты с ней... серьезно?

Он с недоверием смотрит на меня. Эндрю знает, что я не выношу блюющих людей. В прошлом году он чем-то отравился, и мне пришлось уйти из дому, потому что я не могла слышать этих звуков. Впрочем, чтобы восстановить справедливость, надо заметить, что Эндрю – самый громкий блевун, которого я когда-либо встречала. Он издает такие звуки, от которых просто некуда скрыться: реверберирует вся квартира, как будто его подключили к усилителю. Это невероятно омерзительно.

– Вот так, – говорю я, кивая, – Представляешь? Я даже руками трогала.

Он так улыбается, как будто я ему только что сообщила, что меня за выдающиеся достижения наградили пожизненной пенсией.

– Зайка, я так горжусь тобой. С Тик уже все в порядке?

– Да, думаю, нормально. Мне вдруг стало очень жаль ее. Она на самом деле такая... я не знаю, как сказать... такая одинокая. В этом возрасте кажется, что весь мир должен вращаться вокруг тебя. Мне лет до двенадцати в голову не приходило, что у моих родителей есть еще какая-то жизнь, кроме родительской. Хотя, думаю, у нее совсем другая ситуация. Она для своих родителей – как сноска в тексте. Они на нее обращают внимание, когда это удобно для них. Так грустно.

– Зайка, милая, – говорит он, ехидно ухмыляясь, – если бы я не знал тебя хорошо, я бы подумал, что ты на жалость давишь.

Я возмущенно пыхчу и делаю сердитое лицо.

– Как смел ты вымолвить сие богохульство! – говорю я. – Я не давлю на жалость. Временное размягчение, краткий момент слабости, не надейся.

Эндрю продолжает ухмыляться, а в это время за его спиной незаметно появляется Стейси. Она ловит мой взгляд, прикладывает к губам палец, а потом резко наклоняется и хватает у Эндрю из-под носа последний яичный рулетик.

– Эй! – кричит Эндрю, разворачиваясь к ней. – Горовиц, сама найди себе еду. Она мне нелегко досталась.

– Извини, Дрю, кто смел, тот и съел.

Она находит себе стул и подсаживается к нашему столику, а Эндрю подтаскивает тарелки поближе к себе и устраивает баррикаду из рук, чтобы Стейси было не дотянуться.

– Ну, – говорит она мне, – и как тебе понравился Тодд?

– Очень понравился, – говорю я. – Он милый, он хорошо одевается, и, кажется, он умный. Еще я думаю, что он говнюк порядочный, и что раз ты притащила его сюда, значит, у вас все серьезно, – многозначительно смотрю на нее, надеясь на полноценный ответ.

Она закатывает глаза:

– Я притащила его сюда, чтобы было с кем поболтать, кроме вас и людей, которых я вижу на работе каждый божий день. Но он ведь душка, правда? А что он умеет делать языком!

Эндрю забывает про баррикаду и гневно хлопает ладонями по столу.

– Я обязательно должен это слушать? – говорит он. Стейси делает молниеносное движение, хватает пирожок с крабами и кидает его себе в рот. Стейси у нас шустрая девочка.

– Эй! – опять кричит Эндрю, сверкая глазами. Стейси театрально воздымает руки, изображая полную невиновность.

– Я не виновата, что ты такой предсказуемый, – говорит она. – Ой, смотрите, вон Лиз Херли пришла! – Эндрю крутит головой, а Стейси хватает с подноса кусочек мяса и, задушевно улыбаясь, встает из-за стола. – Даже слишком легко.

До Эндрю наконец доходит, и он уже ничего не говорит, он рычит.

– Ты уходишь? – спрашиваю я.

– Ага. Тодд на эти выходные забирает ребенка, а няня может только до часа.

Эндрю тупо смотрит то на меня, то на нее.

– Ребенка? Какого ребенка? – говорит он. Мы не обращаем на него никакого внимания.

– Я надеюсь, ты понимаешь, что делаешь, – говорю я.

– Я тебе уже говорила, – говорит она. – Все под контролем.

• Предыдущая
• 53/76
• Следующая