Повести - Сергеев Юрий Васильевич - Страница 85

• Предыдущая
• 85/118
• Следующая

Не для похвальбы надел награды, радовался старый партизан Дню Победы. Воевал он в соединении Фёдорова и любил вспоминать боевые годы.

Кроме него и Фанфурина, на участке был еще один пожилой мужчина. Возил Ковалёва на старенькой машине нервный, разболтанный шофёр по фамилии Носов. Редко встретишь в жизни равного брехуна.

В поездках он говорил нескончаемо, говорил, не обращая внимания, слушают его пассажиры или спят. Все давно знали о том, какой у него большой дом под Одессой, скольких женщин он любил и как он героически воевал.

Врал талантливо и нескромно. Таращил глаза, бросал на полной скорости руль и показывал, как в рукопашной душил немца. Выходец из одесских блатных, он так и носил всю жизнь кепчонку набекрень, не расставаясь с папироской во рту. Кто знает, когда он спал.

То в барак залетит, то выскочит из столовой, то в одних трусах и фуфайке бежит рысью из бани, на ходу размахивая руками и пугая греющихся на солнце поросят. Невзлюбил Носов Максимыча.

И придирался он к тихому человеку, всё норовил высмеять. Когда терпение электрослесаря лопнуло, тот поинтересовался при всем честном народе:

— На каком фронте воевал, товарищ бывалый? Вроде бы и простой вопрос, да не смог шофёр толком ответить на него. Осерчал он, разорался на всю столовую.

— И не стыдно врать на старости лет? — не унимался Максимыч. — Ты же проговорился ребятам, что всю войну просидел за вооружённый бандитизм. У тебя, как под хвостом у козы, всё видно. Мечешься, словно угорелый, только бы удивить кого-нибудь. Брешешь, как Би-би-си. Давно никто тебе не верит.

Кто-то за столом мигом подхватил, и приклеилась к трепачу кличка — Бибиси.

Ничего не оставалось шоферу делать, кроме как пнуть хряка Ваську под зад за порогом да в сердцах выматериться. Но горбатого и впрямь только могила исправит. Позлился часок — и вновь за своё. Мелет языком, как ни в чём не бывало. А Максимыча ещё больше невзлюбил.

Моросит с лиственниц жёлтая хвоя. После первых заморозков готовится лес к подступающей зиме, очищается, светлеет. Небо голубое, нежное. Покорно ложатся под гусеницы разноцветные кусты, забивая радиатор палым листом.

В кабине жарко, щиплет глаза горклый смрад дизеля, качают пассажиров подвернувшиеся под траки лесины и камни. Арго бежит впереди медленно ползущего вездехода. Носов поёт в кузове:

Дож-ж-дик капал на р-рыло

И на ду-у-уло нагана-а…

По Платоновскому ключу выехали на водораздел и добрались по едва приметной дороге когда-то работавших здесь геологов в ручей Варя. Кто назвал этот буйный ключ? Кто впервые написал на карте женское имя?

Варя… Повеяло чем-то нежным, словно встретили здесь, среди непролазной тайги, прекрасную женщину, чистую, как вода среди камней, забытую людьми среди холодных сопок.

Редко кто в наше время называет этим именем своих дочерей. Несправедливо. Вы только вслушайтесь, повторите шепотом — Варя… И увидите перед глазами обаятельный женский образ.

Они спускались по Варе, гусеницы высекали искры на её камнях и рвали нетронутый мох.

Через устье выехали на Большой Орондокит. Река была забита розовыми валунами. Петляла между обширных галечных кос, обнимала протоками еловые острова. На перекатах стоял гул, слышался плеск волны и свист вылетающих к людям беспокойных куликов-перевозчиков.

С верховьев тянуло свежим ветерком, рябил он на плёсах поверхность воды и обрывал мёртвые листья с кустов. Пронзительна и печальна осень Севера! Сочными красками ляпает подступающий холод на холсте обмершей тайги завораживающие картины.

Жёлтая, метельчатая трава на косах, рубиновые кусты карликовой берёзки, лимонной спелости лиственницы, голубая вода среди алых гранитных валунов, безоблачное пустынное небо, синее до тоски и ощущения бескрайное.

Стерегут невообразимый простор острошлемные хребты гор, обмётанные первым снегом. Пролетит пара непуганых уток-каменушек к перекату, и опять только рокот прозрачной воды, тысячелетиями шлифующей гальку.

Расположились пообедать. Антон вытащил из реки трёх ленков на спиннинг, сварили на скорую руку уху. Отвалились от застланного клеёнкой бугра отяжелевшие.

Бибиси был угнетён соседством Максимыча и на удивление молчалив. Скучающе озирался по сторонам. Длинный постреливал тяжёлым взглядом на начальника, улыбающегося болтовне Фанфурина.

Семён заметил это и подумал, что Антон и Носов чем-то схожи. Как отец и сын. Проступала в них затаённая осторожность и недоверие к людям.

Переехали реку выше переката. Вездеход с трудом выполз на крутой берег и запетлял между стволов деревьев на мигающий в их просветах зазубренный перевал.

Фомич подсказал перед отъездом, что брусника не побита морозом только на глубоко врезанной в скалы реке Джелтуле, там есть талики, и тепло земли не даёт заморозкам разгуляться. Гусеницы лязгали по камням, проваливались в бочажины, трещал под ними подлесок и сухостой.

Семён мог бы не ехать сам, но Лукьян уговорил его отдохнуть от работы. И душа будет спокойна, что ничего не случится с посланными людьми. С трудом, без грунтозацепов на траках, забрались на седловину перевала. Кругом голые скалы и тундра.

Торчат из редкого, исковерканного ветрами стланика черные головешки громадных останцев, от них распадаются завалы камней. Густо стелются заросли рододендрона, кустарниковой ольхи и хилой берёзки.

Перед глазами распахнулась величественная панорама Джелтулы со многими долинами притоков. Тёмной стаей бегут по реке ельники, мерцает светом меж них вода, горят на солнце не растаявшие с зимы наледи. Южные склоны сопок облиты оранжевым пожаром осинника, оправдывая название реки.

Толкутся в верховьях гольцы Станового хребта, колышутся в мареве голубой дымки. Вечнозелёный кедровый стланик стекает вниз волнами непролазных зарослей к подножью пойменного леса. По распадкам, к вершинам, тянутся прозрачные гривки покорёженных ветрами и стужей лиственниц.

Вся эта картина завораживала, заставляла с печалью признать свою беспомощность, скоротечность человеческой жизни перед бессмертием природы. Горы эти стояли и сто, и миллионы лет назад, будут стоять ещё столько же, а нас не будет.

Эта могучая и нетронутая красота заставляла притихших людей осмыслить свое место в жизни и её цель. Фанфурин вытащил Максимыча из кабины.

— Посмотри кругом, старый! И всё это фашисты у нас собирались отобрать? Нет, не зря мы головы клали на эту землю, — они стояли на краю обрыва, обнявшись, показывали друг другу куда-то за горизонт.

Они забыли напрочь о спутниках, бруснике, золоте. Они любили свою землю, отстояли её своей кровью, пронесли эту любовь через войну и мирные годы и не разучились удивляться.

Потихоньку начали спускаться. Длинный шёл впереди, выбирая дорогу меж завалов, его лыжная шапочка мельтешила в стланике, и взлетала над ней зовущая ладонь.

До берега Джелтулы ехали часа три. Мешали каменистые осыпи, деревья, поваленные поперёк ручья, размытые уступы. Наконец, проскочили марь и вырвались к реке посреди старого горельника, остановились.

Ни тропинок, ни дорог, ни кострищ и ржавых банок. Дикая и суровая природа обступила со всех сторон умаявшихся пришельцев. Могуче шумела большая река. Угрюмые ельники сплелись ветвями, до черноты обросли мхом-бородачом, острова были забиты горами сухого плавника.

Ковалёв отдал распоряжение табориться: место хорошее, дров много, сухая полянка рядом с водой. Сам наладил спиннинг и ушел с Длинным за гремящий перекат к устью ручья Забытого.

Обычно крупная рыба собирается на жировку у впадающих ручьёв в ожидании спуска хариуса. Забытый выпрыгнул из бурелома в реку через гребенку валунов; пенистой струей он крутил воронки на тихом плёсе. По краю глубокой ямы щупальцами спрута шевелились подмытые корни деревьев.

Забросили блёсны. Тугое сопротивление воды пронзило сердце ожиданием рывка. Как голодные собаки, отпихивая друг друга, набросились на блестящий металл полуметровые лимбы.

Забурунили воду звонкие жилки, зазвенели от напряжения. Огромные, похожие на кету рыбины, выброшенные на гальку, меняли окраску от светло-пепельного до фиолетового цвета с ярким вишнёвым оттенком. Мощно гребли хвостами камни, зевали зубатыми ртами.

• Предыдущая
• 85/118
• Следующая