Повести - Сергеев Юрий Васильевич - Страница 86

• Предыдущая
• 86/118
• Следующая

Яма-улово, откупившись положенной данью, затаилась, не выпуская больше стремительные молнии хищников. Несколько лимб, уколовшись о тройники, потеряли интерес к блёснам. Маленький ленок погонялся за приманками и ушёл на глубину.

Положили спиннинги на холодную гальку косы и сели передохнуть. Самая матёрая, почерневшая, как головешка, лимба всё ещё выгибалась дугой, рвалась к воде, ознобисто дрожа розовыми плавниками. Длинный поднял сапог и с размаху ударил рыбину по голове каблуком.

Рыба сонно чмокнула ртом, выпустив из него два тёмных комочка. Антон нагнулся, ковырнул их пальцем и брезгливо потряс ладонью.

— Мыши! Вот сволочь! Ведь сытая, а на блесну позарилась. Тьфу! — он шагнул к берегу и вымыл руки.

— Да и ты хорош, чего над рыбой измываешься, — недовольно скривился Семён и размеренно откинулся на спину.

Шумит, бурлит река. Низкие облака зацепились за горбы сопок, налились алой спелостью заката. От воды несёт сырой прелью, вялым осенним листом и зябким холодком. В тёмном ельнике пересвистываются рябчики.

Но всё это доплывает, как во сне, издалека и тихо, притупляя мысли и отрешая от всех забот.

Не хочется спорить ни с Длинным, ни с самим собой, вот так бы подольше лежать на холодящих спину камнях, смотреть в потухающее небо, слушать воркованье реки и голоса птиц, отступиться от жизненных неурядиц и горечи воспоминаний.

Антон что-то говорил, кого-то ругал, опять бил по голове рыбину, но Семён понял, что этот человек просто хочет досадить ему, и сдержался, промолчал. Длинный подхватил спиннинг и яростно взялся хлестать блесной чистую, ни в чём не виноватую реку.

"Сколько зла в человеке, это ж надо?" — подивился ему Ковалёв и отвёл глаза от разбитой, вдавленной в галечник головы лимбы.

Стемнело. Ещё вытащили несколько рыбин и пошли с тяжёлыми куканами на дымный маяк костра.

— Антон! А не будешь ли ты на юге, в своем просторном доме, подушки грызть ночами от тоски по этим краям?

— Не буду… Это — край непуганых дураков. На Каховском море рыбалка не хуже.

— Ещё как будешь! Там разве отыщешь такую рыбалку, такую чистую воду и нетронутую землю. Врёшь ты всё. На себя наговариваешь. А зачем, не пойму. Верить надо в людей! А ты чураешься их.

— В людей?! Верить! А они в меня верят? Мне проповеди читаешь, а сам наверняка думаешь о своей выгоде. Каждый живёт для себя, каждый гребёт под себя, локтями работает, чтобы пробиться через толпу, давит чужие ноги, царапается, лжёт, сплетничает. Нет, начальник! Насмотрелся я на жизнь. Не стоит переубеждать.

— Купишь ты машину, новую мебель, отгрохаешь парник для цветочков. А дальше что? Следующая цель?

— Отдыхать буду до пенсии. Курортниц возить в лес. Рыбу ловить, жить для себя.

— Это, по-твоему, жизнь? Давай сядем, перекурим. Тяжёлая рыба.

— Что ты ко мне привязался? Я не обязан исповедоваться. Как хочу, так и живу, — Антон сидел сгорбившись, обняв колени большими руками и положив на них подбородок, говорил не открывая рта, сквозь зубы.

— Без смысла человек не может существовать. Должна быть цель и у тебя, кроме барахла и машины, — продолжил Ковалёв. — Лимба — дура, она бросается на блесну, но ты же человек. Роскошь — это та же приманка, кто схватил её, уже не сорвётся до конца своих дней, потеряет волю и покой, потому что сосед выстроит дом ещё лучше, купит машину последней модели. Зависть не даст тебе спать.

— Душу ты мне вымотал своими нравоучениями. Так и быть, открою тебе правду. Уж, как она тебе глянется, не моё дело. Оставила меня девушка, когда я ещё гонял баскетбольный мяч. Выскочила за тренера, квартира у него, машина и всё прочее.

Когда я начал её упрекать, она и говорит: "Что ты мне дашь? У тебя, кроме спортивной сумки и старой матери, ничего нет!" А я ведь, её любил. Ради неё хотел побеждать, выкладывался в играх, пробился в сборную. А ей не это нужно было. Не стала ждать она будущего.

Такая во мне злость проснулась! Бросил спорт. А тренер натешился и бросил её… Решил я ей доказать, что всё смогу. Отгрохал эти хоромы, обставил и подговорил друга привезти её туда. Подслушивал из соседней комнаты, как она умилялась тем, как могут устраиваться люди. Выхожу…

Испугалась, подумала невесть что! Когда дружок сказал, что это всё — моё, она мгновенно среагировала. Липнуть ко мне начала, на колени лезть… Такое у меня появилось омерзение. И это из-за неё, думаю, я свою жизнь поломал, спорт бросил?

А ты говоришь, верь людям. Хорошо, что ей тренер вовремя подвернулся, а то бы мне это счастье досталось. Осталась она у меня на ночь, на вторую. А у меня к ней никаких чувств не осталось, еле выпроводил…

Теперь зачерствел. Иной раз попадаются хорошие женщины, даже мысль приходит жениться. Но не верю! На молоке обжёгся — на воду дую. Раз со мной пошла, пойдёт и с другим.

— Зря ты меришь всех одной меркой. Просто тебе не повезло.

— Ну ладно, мне не везёт, а ты-то почему холостой? Такой идейный, хороший, мысли правильные.

— Пошли! Совсем темно, ноги переломаем в ямах. Оттаять тебе надо, Антон, рядом с хорошей, доброй женщиной. А на злобе долго не протянешь. Зло к добру не приведёт.

— Женщины любят с расчётом, в обратном меня не убедишь. Они — циничней и практичней нас, мужиков. Между собой напрямую такие вещи говорят, что мы постесняемся слушать. Я как-то в их компанию магнитофон подсунул, а потом мужьям прокрутил, они от стыда чуть не сгорели.

— Ну, и чем хвалишься? И тут пакость сотворил.

В палатке гудит печка, языком пламени из трубы лижет навалившуюся темь. Никто не хочет залезать в палатку,

натаскали кучу сухостойных брёвен к берегу и запалили пионерский костер. Увидев рыбу, загомонили, начали возбуждённо строить планы на утро.

— Спокойно! — осадил Ковалёв. — Мы приехали по делу.

— Налетай, ребятки! Готова кашка, — засуетился у огня Максимыч. — Пшённая каша, заправленная салом, пища Богов!

— Пища Богов — оленья грудинка. Ведро парного мяса заваришь, потом только чаек весь день дуешь, — не согласился Длинный.

— А где оно, мясо? Собаку начальника заварить, так её и бичи есть не станут, не ужуешь — старая. А собачатину я пробовал, — раздумчиво и тихо проговорил Максимыч, — слаще ничего больше не ел…

Попал раненый в плен. Зима, мрут люди за колючей проволокой, как мухи. Подговорил я одного парня, ночью пролезли под колючку и дали тягу. Шли по дороге, чтобы не оставить следов. Голодные, как волки, а в деревню сунуться боимся.

Когда нас хватились, устроили облаву с собаками. Со следа сбились, а одна дотошная овчарка догнала нас. Повалила обоих в снег, рвёт, треплет, только клочья одежды с мясом летят. У меня шинель была подпоясана телефонным проводом.

Как догадался снять, до сих пор не пойму. Накинул ей петлю на шею и задушил. Сидим мы на ней все в крови, руки трясутся, уж так обессилели… ждём, когда нагрянут хозяева пса. Не дождались.

Кусочек зеркала был у моего напарника, трут и кремень. Распалили костёр, стеклом заголили шкуру и давай пировать! Обуглим на огне да без соли и хлеба так наворачиваем, аж за ушами пищит, как будто всю жизнь только и питались полусырой собачатиной.

Жирная была псина, откормленная, не то что мы. Отдохнём и опять принимаемся жевать. Так всю и съели за два дня. Помогла нам овчарка выйти к партизанам, придала силёнок.

Брезгливость, она при сытости появляется. А как прижмёт нужда, будешь есть всё подряд. Звали мы вот такую кашу в отряде — полевой, готовили её на косовице и уборке хлебов. Простая и сытная штука.

Выползла луна на холодное небо. Золотая, как сковорода Низового. Притушила светом мерцающие звёзды, бросила тусклые тени ельника поперёк реки. Ветер уносит искры костра, стелет над кустами блеклый дым, играет серебром воды на лунной дорожке, скрипит горельником.

Бескорые сушины, седые и выбеленные дождями, пляшут вокруг огня в розовых бликах, коряво растопырив обломанные ветви. Звенит под их ногами сникшая в заморозке трава.

Воет река, заблудившаяся впотьмах между валунами, сопки гонят тягучее эхо по распадкам, перекликаются со всех сторон всхлипами и плачем.

• Предыдущая
• 86/118
• Следующая