Дьюи. Библиотечный кот, который потряс весь мир - Майрон Вики - Страница 43

Когда в январе 1980 года Стивен умер, Дэвид пристрастился к наркотикам. Он сказал, что не может без них. Его дочери Маккензи было четыре года, и ее мать пресекла все контакты Дэвида с ней, пока он не откажется от своей привычки. Через восемь месяцев после смерти Стивена Дэвид позвонил мне среди ночи и сказал, что потерял дочь.

— Ты не потерял Маккензи, — объяснила я ему. — Если ты чистый, то можешь посещать ее. Если под кайфом — не можешь. Это так просто.

Он не мог видеться с ней. В ту ночь мы обсудили миллион вариантов, но все, что я предлагала, было невозможно. Перед ним стояла глухая стена. Он вообще не видел для себя никакого будущего. Был перепуган до смерти, но поклялся, что ничего не предпримет, пока мы не поговорим снова. Он заверил меня, что любит дочь и что никогда ее не оставит. В конце той ночи или ранним утром следующего дня мой брат Дэвид, друг моих детских лет, взял дробовик и спустил курок.

Моя подруга Труди отвезла меня в Хартли к двум утра. Я еле дышала и вести машину не могла. Мои родители были не в лучшем состоянии. Никто из нас и не думал, что Дэвид умрет, особенно так скоро после Стивена, но это было так, хотели мы того или нет. Через несколько дней после похорон квартирный хозяин Дэвида стал названивать моим родителям и докучать им. Требовал забрать вещи Дэвида и убрать квартиру, чтобы он снова мог сдавать ее. Это было еще одним напоминанием, что Дэвид жил далеко не в самом лучшем районе и имел дело не с самыми приятными людьми.

Мы поехали в Мейсон на двух машинах. Отец, мои братья Майк и Дуг, а также двое старых друзей Дэвида ехали впереди. Моя мать, Вал и я следовали за ними в грузовичке. Когда мы подъехали, у обочины стоял этот человек.

— Не входите туда, — сказал папа. — Ждите здесь. Мы все вынесем.

Пока отец не открыл двери, мы этого не знали, но после смерти Дэвида в квартире ничего не было тронуто. Повсюду царил беспорядок, оставленный Дэвидом. Отцу, Майку и Дугу пришлось все протереть, прежде чем вынести и уложить в грузовичок. Все же я могла разглядеть пятна. У Дэвида был скудный набор вещей, но потребовался целый день, чтобы разобраться с ними. Папа, Майк и Дуг никогда не произнесли ни слова об этом дне. Когда я сказала папе, что написала эту книгу, он попросил меня не упоминать Дэвида. Это был не стыд и не желание держать все в тайне. На его глазах были слезы. Пусть прошло столько времени, ему все равно было больно говорить об этом.

Через две недели после смерти Дэвида пришло время кастрировать Макса. Ветеринар дал ему анестезию и вышел на десять минут, пока препарат не подействует. К сожалению, он не убрал из клетки миску с водой. В ней было всего полдюйма, но Макс упал в нее и захлебнулся.

Мне довелось быть на месте, когда пришел ветеринар. Он знал мою семью. И знал, через что пришлось пройти моим родителям. Теперь же должен был сказать им, что убил их кота. Мы все, потеряв дар речи, с полминуты смотрели на него.

— Я всей душой любил этого кота, — спокойно, но твердо наконец сказал папа. — Ты сукин сын.

Затем он повернулся и пошел наверх. Он не мог говорить с этим парнем, даже смотреть на него. Отец плохо почувствовал себя после этой вспышки, но смерть Макса — это было для него слишком много. Просто слишком много.

Когда весной 2003 года маме поставили диагноз лейкемия, они с отцом взяли к себе котенка. Двадцать лет после смерти Макса у мамы не было перса. Но вместо того чтобы взять перса, как они собирались, родители вернулись с гималайским — помесью перса и сиамского. Это был серый красавец с шелковистыми голубыми глазами, удивительно напоминавший Макса, с его независимостью и обаянием. Они назвали его Макс II.

Макс II стал первым признанием, что мама собирается умирать. Но не для папы. Моя мать всегда была такой сильной. Папа верил, что она вынесет все, что угодно. Но мама все знала. Она знала, что именно эта болезнь прикончит ее, и не хотела, чтобы папа оставался один.

Мама была сильной личностью. Я подозреваю, что она начала строить свою жизнь, в которой был и отец-алкоголик, и долгие часы работы в семейном ресторане, еще когда ей было пять лет. Когда моя бабушка развелась, они с мамой стали работать в магазине женской одежды. Такова была ее жизнь, такое ее ждало будущее, пока она не встретила отца.

После встречи с Верноном Джипсоном Мари Майо резко изменилась, и теперь каждый момент ее бытия был посвящен новой жизни. Мои отец и мать были полны глубокой любви друг к другу. Любовь их была так велика, что о ней невозможно рассказать ни в этой, ни в любой другой книжке. Они любили своих детей. Они любили петь и танцевать. Они любили своих друзей, свой город, свой образ жизни. Они обожали устраивать праздники. Каждое событие, каждая памятная дата заставляла их устраивать вечеринки. Мама вставала пораньше, чтобы заняться готовкой, и оставалась на ногах до трех часов утра, пока не уходил последний гость. К шести следующего утра она принималась за уборку. К восьми дом уже был безукоризненно чист. В доме мамы всегда царила аккуратность.

В начале 1970-х годов у мамы определили рак груди. Врачи не оставили ей никаких шансов на жизнь, но она опровергла их прогнозы. И не один раз, а пять — дважды, когда опухоль обнаружили в одной груди, и трижды — в другой. Мы с моей подругой Бонни называли маму «католик номер два в мире». Когда Джоди было восемь лет, мы с ней на велосипедах отправлялись в Хартли, где случалось проезжать мимо небольшого здания, которое использовалось как католическая церковь Святого Иосифа. Мама вошла в комитет планирования нового строения, и два дерева перед ним были посажены ею в память Стивена и Дэвида. Джоди посмотрела на старое деревянное здание и сказала:

— Мама, бабушка так же, как и сейчас, относилась к церкви, когда ты росла?

— Да, — сказала я, — можешь не сомневаться.

Мамина вера питалась церковью, но ее сила шла из глубин личности. Она просто не могла позволить себе сдаваться. Ни боли, ни усталости, ни горю. Когда мама в третий раз боролась с раком груди, ее мачеха Люсиль восемь недель возила маму в Сиукс-Сити — каждый день четыре часа в оба конца. В те дни лечение облучением воспринималось куда тяжелее, чем сейчас. По сути, взрывали твое тело, пока оно больше ничего не могло воспринимать. Ожоги покрывались коркой. Под мышками у нее были открытые раны, и отцу становилось физически плохо, когда он менял ей перевязки. После более чем двадцати лет жизни в Хартли родители ушли на покой и поселились в домике у озера. Папа хотел отложить переезд, но мать даже и слушать об этом не пожелала. Каждый вечер, приезжая из Сиукс-Сити, она готовила, убиралась, затем складывала ящики, пока, смертельно усталая, не валилась спать. В середине сеансов облучения она устроила аукцион, чтобы распродать большую часть вещей, которые они с отцом собрали за жизнь. Аукцион занял два дня, и мама была на месте, чтобы попрощаться с каждой последней ложкой. Мать воспитала во мне такую же силу характера. Она знала, что жизнь ничего не обещает. Даже когда дела шли хорошо, давалось все нелегко. Мать подняла шестерых детей, и, пока не появилась пятая, моя сестра Вал, в доме не было ни ванной, ни проточной воды. Энергия ее не имела пределов, но вечно не хватало времени. На ней была готовка, дом, полный детей, ее бизнес с цыплятами и яйцами и куча местных ребятишек, которые воспринимали ее как свою мать. Мама никогда никого не выставляла. Если какой-то ребенок хотел есть, он садился с нами за общий стол. Если какой-то семье приходилось туго, а мама знала, что их малыши любят ореховое масло, то из нашего комода исчезал кувшин с ореховым маслом. В сердце у нее было место для всех и каждого, что не оставляло много времени для кого-то одного. Большая часть того времени, что я провела рядом с мамой, прошла в работе. Я была ее второе «я», второй половинкой, что было и счастьем, и тяжелой ношей. Когда после смерти Стивена в дом явилась Вал, мама с папой вышли обнять ее, и плакали все вместе. Когда я приехала, меня со слезами обнял папа. Мама, обняв меня, сказала: «Уж ты-то не плачь. Ты должна быть сильной». Мама понимала, что если я буду сильной, то и она тоже. Я знала, чего они ждали от меня.