Противостояние - Витич Райдо - Страница 94

Николай помолчал и спросил, отвлекая:

— Васю Голушко помнишь?

— Васю?

— Хозяйственный такой, с вещмешком. Провиант нам раздавал.

— Аа, да, домовитый мужчина.

— Жив. В последнем бою правда ранило в ногу, но легко, скоро, наверное, появится.

— Здорово. А Летунов, Фенечкин?

— "Тетя Клава"? Вместе вышли. Но где он, не знаю. Раскидало. Но уверен, жив, крепкий парень. Будем жить, Леночка, все будем жить. И Саньку еще встретим. Сыграем свадьбу после войны, а его свидетелем пригласим. Представь, вернемся с победой, приедем ко мне домой. Приведем себя в порядок и в шесть вечера явимся на ВДНХ все чистенькие и аккуратненькие, нарядные, при параде.

— Конфет купим, — улыбнулась Лена. — Саша сладкое любит.

— Купим, — заверил Николай: литров пять водки. И закуски не предлагать. И напьемся до свинячьего визга, чтобы хоть на минуту, на час забыть лица погибших, боль, кровь, визг пуль и разрывы снарядов, ползущие по жаре, по золотистому ржаному полю вражеские танки и винтовку в своей руке, как насмешку, как знак смертника…

— У него лицо вытянется, нас увидит.

— Это точно, — гладил ее волосы и смотрел перед собой: лишь бы было, чему вытягиваться, лишь бы выжил Дроздов. Как бы он обнял чертяку! Как бы он был рад его обнять! И как было бы здорово втроем пройти по набережной, по Арбату, постоять на Красной площади и послушать бой курантов, посмотреть, как идет смена караула у мавзолея. И знать, точно знать, что войны больше нет и не будет, и все кто жив — будут жить. И будет как было — мирное, прозрачно голубое небо над головой и ровная, не изрытая воронками и траншеями земля под ногами.

Как бы ему хотелось, чтобы это уже было.

В ту ночь Лена спала тревожно, все звала кого-то, просила то обойму, то гранату. Николай прижимал ее к себе и все успокаивал, и чувствовал, как болит и рвется от ее снов сердце. Ей ли, восемнадцатилетней девочке тревожиться во сне о боезапасе, звать мужчин в бой, а не на танцы…

А ведь восемнадцать ей только в августе исполнится, еще только исполнится, если доживет. И это было особенно больно и страшно, осознавать, что жизнь любимой не в его руках и он ничего не может, даже сказать точно — будет она жива завтра или послезавтра. Как не может сказать будет ли жив сам. И все что у него есть, это сейчас, сегодня, всего лишь миг жизни…

Он зажмурился, уткнувшись губами в ее макушку, и готов был молиться неведомому ему Богу, готов был стать рьяным верующим, потерь погоны, жизнь — только бы жила она.

Только бы жила…

Глава 38

Утром на крыльцо вышел — Грызов сидит, курит.

— Ты чего? — неладное по лицу заподозрил.

Капитан молча ему письмо протянул:

— Почта пришла. Тебе от сестры.

Николай взял, сел рядом с другом:

— Ты-то получил?

— И я… получил, — вздохнул и зубами скрипнул. Взгляд в прострации, глаза стеклянные. Окурок выкинул, другую папиросу подкурил. Санин молчал, потому что чувствовал беду, а в толк взять не мог. Тут слово не то скажи и еще хуже сделать можно.

— Ты как со своей познакомился, комбат?

— Ехали вместе, — ответил помолчав. Посмотрел на Федора, тот словно ждет — дальше что? И вздохнул, решив более пространно ответить — может так друга отвлечет от печальных мыслей. — Лопух был зеленый. Стоял на перроне с другом и она… — и невольно тепло улыбнулся, вспомнив, уплыл в тот день. — Коса с кулак до ягодиц, как сноп ржаных колосьев и глаза… глазища, синие-синие, наивные-наивные. Девчонка. Робкая как подснежник. Я тогда и не понял ничего, только вот, — грудь погладил. — Тепло стало и тянет, тянет к ней. Она молчит — мне хорошо, улыбается — мне весело, сердится, глупости говорит — мне смешно и трогательно так…

Помолчал, хмурясь:

— С подругой она ехала: Надя, Наденька, Надюша. Две девочки — комсомолочки, наивные, как котята. И я с другом, Санькой — разгильдяй, ухарь. Отпуск. Гуляй душа. Планов море. Друг женится, назначение новое, перспективы… А ночью поезд разбомбили. И не стало подружки Леночкиной, и планов, а карьера… хрен бы на нее. Лицо осколком снесло подружке. Лена ничего не понимала, а мы и того меньше. Ясно, что немцы, видели — мессеры. Но чтобы война — не сразу дошло. Я все за Леночку боялся. Все мечутся, кричат и она бегает…Не думал я тогда ни о чем — вывести хотел. Ее быстрее куда угодно в безопасное место, а самим с Санькой в любую часть, военкомат, милицию… А кругом немцы уже, — затылок ладонью огладил, вздохнул. — Потом понял. Потерял ее и словно воздуха не стало, дышать не мог.

— Это счастье, когда вроде погибли, а они живые, — протянул задумчиво Федор.

— И твои найдутся, Федя.

Тот помолчал, только лицом изменился, руки с папиросой мелко задрожали:

— Не найдутся, — бросил глухо. — Снасильничали и повесили жену мою, голубу мою сгубили. И детишек. Очередью. Одной — двоих…Катюху мою, донюшку и племянника… Васю… Хреново мне Коля, ох хреново, — простонал, голову до колен склонил, накрыл ладонью, слезы скрывая. — Так бы и завыл, как волк на луну…

У Санина мурашки по коже прошли, тошно стало, жалко Федора, семью его. И страшно за Леночку. Не дай Бог. Не дай Бог!! Сам застонать готов был.

— Может не правда. Перепутали? — спросил глухо.

— Петро написал. Брательник любушки моей. Васька-то его сын…При нем. В сорок первом еще. При нем! Вырвался из плена, один через линию. На Брянском он. Два года меня искал. Вот так, комбат.

"Лучше бы не нашел", — подумалось.

По ступеням сапожки застучали. Лена спустилась, на мужчин обернулась:

— Доброе утро. Что-то случилось? — заметив понурость обоих, насторожилась, глаза потемнели, словно горе почуяла.

— Ничего Леночка, — скрыл Николай. Хватит ей бед, и так по ночам по убитым плачет. — Ты куда?

— В отделение, — куда еще?

Николай странно посмотрел на нее и вдруг рванул, обнял так, будто прощается.

— Коленька? Что случилось? — в глаза мужчины заглянула, испугавшись за него.

— Ничего, — пошептал, жадно глядя на нее. И подумалось: сколько бы им судьба не отмерила — на всю катушку проживут, и каждый день, час — памятно, счастливо, открыто. И чтобы смеялась Леночка, только смеялась. — Люблю я тебя, — губы накрыл. Еще раз их вкус почувствовать, запомнить.

Только проводил, к Федору Михаила приставил, чтобы присмотрел, как приказ из штаба — провести глубокую разведку, а самому срочно явится пред светлые очи Дягилева.

И перевернуло всего, кулаками в стол грохнул, уперся и застонал. Как он Леночку отправит? Как жить будет, пока она там? И осел без сил.

Семеновский докурил и бросил:

— Езжай в штаб. Я сам здесь как- нибудь.

— Шутишь? — просипел.

— Езжай!

Поднялся, фуражку нахлобучил и пошел на выход

У Николая даже губы побелели, ворот рванул — душно.

— Без меня не отправляй!

— Не отправлю. Поворачивайся быстрее.

Санин рванул во двор, гаркнул водителя. Тот, охломон, семечки грыз, девушка сказки рассказывал. Как услышал комбата, мигом лихачество свое растерял:

— Здесь я!

— Заводи!

Семеновский взглядом проводил машину с комбатом и прямиком к Саниной пошагал. Часа не прошло — разведка вышла на задание.

Николай как вернулся, узнал — позеленел весь. Убил бы Семеновского, но сил не было. Осел на крыльцо и голову руками накрыл: вернись Леночка, только вернись!

Задание, как задание, Лене привычно. По тылам шастать не в новинку. Другое что днем и все ползком. Это да, к вечеру локти отваливались и шрамы тянуло, словно заново их вырезали. Но это ерунда — переживет.

В бинокль гаубицы внимательно рассмотрела — прав Николай — бутафория, доски видно слева как крепили. Дальше поползла, Васнецов за ногу схватил:

— Про нас не забыла? — одними губами спросил.