Ваятель фараона - Херинг Элизабет - Страница 28
- Предыдущая
- 28/55
- Следующая
– Ты приобрел себе врага, Тутмос! Смертельного врага!
– Зато я сохранил друга! Друга на всю жизнь.
– Ах, Тутмос, если ты это сделал ради меня, то должен сказать, что я недостоин этого!
– Что ты говоришь?! Это ведь я причинял тебе боль! Правда, невольно, не зная сам. Но ведь это задевало тебя за живое. Если ты на меня не сердишься…
– Нет, Тутмос. Но за твое благородство мне приходится платить неблагодарностью.
Слова Ипу поразили Тутмоса, и он не знал, что ему сказать на это. Ипу после недолгого молчания продолжал:
– Еще задолго до твоего прихода мастерскую я часто обменивался с Бакет дружескими словами. Я не делал этого за спиной ее отца, да он и не имел ничего против. «Она еще слишком молода, – сказал он мне однажды. – Но когда придет ее пора, я поговорю с ней о тебе». Эх, мне следовало бы договориться обо всем, прежде чем она увидела тебя!
Через некоторое время после того, как ты начал работать в мастерской, девушка совсем изменилась по отношению ко мне. Когда замечала меня издали, старались уйти подальше. А когда ей не удавалось избежать встречи со мной, лишь коротко и нехотя отвечала на мои вопросы. Я ходил как безумный. Я не мог себе представить, что явилось причиной такой перемены. Я даже не подозревал, что дело в тебе. Мне и в голову не приходила такая мысль: ведь я ни разу не видел, чтобы вы хотя бы говорили друг с другом. Нет, Тутмос, тебе не нужно оправдываться, я знаю, что ты не помышлял о ней до тех пор, пока ее отец при мне не заговорил с тобой об этом. Но я совершенно уверен, что она сама уговорила отца сосватать ее за тебя. У Бака не было оснований противоречить ее желанию. Это было еще до того, как царь пожаловал тебе мастерскую, но и тогда уже было ясно, что ты пойдешь дальше меня.
Ну, а что делать теперь? Разве она не возненавидит тебя, когда узнает, что ты отказался от нее? А если я… все-таки женюсь на ней, разве она не будет требовать от меня, чтобы и я ненавидел тебя? И все-таки, мне кажется, тебе не следовало так явно отказывать Баку. Ведь он мог объяснить Бакет, будто он сам передумал. Ах, как прав он был, когда сказал тебе: «Ты слишком мало знаешь о людях, о царях и о правде!».
– Может быть, в отношении людей он и был прав. Что же касается царя, то царь все-таки предпочел мою модель многим другим.
Эти слова Тутмос произнес совсем медленно и так тихо, что их едва можно было разобрать. Но как только Ипу понял смысл сказанного, он возразил:
– Нет, Тутмос! Не царь заметил первым твою работу, а царица. Это Нефертити обратила внимание на гипсовую маску. Для меня до сих пор загадка, как она заметила ее. Твоя модель была заслонена большой каменной чашей, выполненной в виде сирийской крепости с зубчатыми стенами и башнями. Может быть, именно чаша привлекла ее внимание. Наверно, она взглянула в промежуток между башнями, как в окошко, и увидела глаза своего супруга, смотревшие на нее с гипсовой маски. Взор их проник в ее душу, и она, протянув свою прекрасную руку через каменную чашу, достала гипсовую модель, повернулась к Эхнатону и сказала: «Я хочу, чтобы статую для твоего Ка вылепил скульптор, изготовивший эту гипсовую модель». Я случайно стоял совсем близко и все это слышал собственными ушами… Нет! – поправился Ипу. – Я не случайно оказался так близко, я собирался незаметно переставить твою гипсовую маску в другое место, туда, где фараон собирался пройти еще раз. Бак ничего про это не знает, ведь он не слышал слов царицы. Царь подозвал его лишь затем, чтобы узнать имя автора этой работы.
Ипу сказал так много, что Тутмос не в силах был все сразу осмыслить.
Неужели Нефертити, которую Тутмос представлял себе как во сне, из сотен скульптурных изображений мужа заметила лишь его работу, стоящую за другими вещами, и оценила ее как лучшую? Эхнатону тоже понравилась маска, понравилась даже вдвойне, потому что его супруга доказала своим выбором, что не только бесконечно любит его, но и – что гораздо больше для него значило – понимает все его мысли.
Тутмосу было приятно, что Ипу от всей души старался ему помочь, и в то же время досадно, что Бак попытался извлечь из всего этого возможную для себя пользу.
– Нет, Ипу, – сказал Тутмос, – если ты думаешь, что работы Бака более правдивы, чем мои, то ты ошибаешься. Если я хочу служить правде, я не могу стать его зятем, и не только потому, что хотел тебе сделать добро! Я даже боюсь, мой дорогой, что сослужил тебе плохую службу, и если ты в дальнейшем будешь избегать встреч со мной, то я смогу это понять. Избегать? Ну что ты! Больше всего мне хотелось бы оставить мастерскую Бака и перейти к тебе подмастерьем.
Как мольба о помощи прозвучали эти слова Ипу, и сострадание родилось в сердце Тутмоса. Сколько пришлось перетерпеть его другу, сколько перенести! И он сказал:
– Не подмастерьем, Ипу, а мастером…
– Нет, Тутмос! Не нужно так делать! Ты же не хочешь еще больше обидеть Бака, да и девушку тоже?
«Он лучше, чем я», – со стыдом думает Тутмос и, не что возразить, молча пожимает руку Ипу. Некоторое время они стоят друг возле друга. Ипу направляется к выходу. Тутмос прощается с другом у двери и выходит его проводить.
Прежде чем окончательно проститься, Ипу сказал:
Ну, а что будет с тобой, Тутмос? Тебе совершенно необходимы женские руки, которые поддерживали бы порядок в твоем большом доме. Ты не хочешь взять к себе свою мать, если она еще жива?
Мать! Если… она еще жива!
Кто околдовал его так, что он раньше не подумал об этом? До тех пор, пока жрецы властвовали в Южном Оне, ему не следовало там показываться, чтобы не подвергать ни себя, ни мать смертельной опасности. Ну, а теперь, когда власть жрецов сломлена, что дурного мог бы ему сделать тот же Панефер, ему, скульптору царя? И если Тутмосу предстоит изготовить статуи Эхнатона для его Ка, разве не придется ему все равно ехать в каменоломни на юг? Где в другом месте можно найти более подходящий камень?
– Сам Атон осенил твою голову этой мыслью, – произнес Тутмос. – Он сделал это, чтобы еще раз доказать, что ты никогда не перестанешь быть моим другом. Да, я обязательно возьму мать к себе! Дай бог, чтобы она была еще жива!
Он прижимается лбом к плечу друга и быстро уходит. Когда он идет по двору своего дома, на востоке уже занимается первая полоска начинающегося дня.
В эти утренние часы Тутмос больше не может заснуть, да он и не пытается заставить себя это сделать. Пролежав с полчаса, он встает и идет к колодцу, чтобы освежить осунувшееся после бессонной ночи лицо.
Тутмос выходит на объятую утренней тишиной улицу. Но вот уже раздаются и первые звуки просыпающейся жизни. Это его шаги гулко стучат по мостовой.
Он идет по теневой стороне улицы без всякой цели и, вспомнив мотив какой-то песенки, начинает ее напевать.
Когда до сознания Тутмоса дошло, что он поет, мастер испуганно огляделся вокруг. И только тут он заметил, что находится далеко за чертой города, на том месте, где горы, как бы полукругом окружавшие город, подходят к самому берегу реки.
Скалы здесь образуют отвесный обрыв, Тутмос поднимается вверх по протоптанной тропе. Головокружительная высота не останавливает молодого скульптора. За трудности подъема он вознаграждается все новыми прекрасными видами. Сейчас он находится в самой северной точке долины Атона. Тутмос смотрит на другую сторону реки, стиснутую в этом месте высокими скалами. Он любуется тем как утренний ветер играет парусами кораблей. Тутмос продолжает взбираться дальше по тропинке и с удовольствием обнаруживает, что она тянется вдоль всего горного хребта. Он не знал, что отсюда можно осмотреть город, обойдя его по полукругу, и с разных сторон любоваться его красотой.
Прежде чем повернуться спиной к реке и пойти вправо, скульптор заметил каменную глыбу необычайной формы, стоящую в нескольких шагах от обрыва, спускающегося прямо к воде. Ее правильные очертания говорили о том, что рука человека уже касалась этого камня. На тщательно отшлифованной стороне, обращенной к тропинке, Тутмос обнаружил надпись.
- Предыдущая
- 28/55
- Следующая
