Твари Господни - Мах Макс - Страница 45

Однако теперь, в Мюнхене, неторопливо шагая по улицам древнего европейского города и не только для вида рассматривая старинные дома и кирхи, никакого раскаяния или, скажем, сожаления из-за принятых на себя обязательств Лиса не испытывала. Все было правильно. Во всяком случае, ей стоило попытаться сделать то, что она задумала. Другой вопрос, что из всего этого выйдет? Возможно, что-то, а, может быть, и ничего. Но знать заранее, что случится или не случится, и чем "сердце успокоится", могли только "вещие", а Лиса такого не умела. Ее предзнание, как ни крути, хоть и являлось выдающимся и, вероятно, очень редким Даром, истинным предвидением все-таки не являлось. Во-первых, потому что предзнание настоящим знанием будущего все же не было, а во-вторых, стабильной эту уже дважды или трижды подававшую свой невнятный голос способность тоже не назовешь. Пришла незваная и неожиданная, и ушла по-английски, не попрощавшись, и вернется ли снова никому неведомо. Во всяком случае, Лиса этого не знала, как не знала она и того, найдет ли в конце концов прятавшегося от нее – но от нее ли одной? – Некто или нет.

Мысли об этом человеке оказались трудными и несвоевременными, прежде всего потому, что эмоции при воспоминании о Некто и его Музыке начинали зашкаливать. А ведь Лиса и без того "сидела" сейчас на таком мощном "допинге", какой только могла вообразить. По сравнению с ним и какой-нибудь ЛСД – просто лимонад "Буратино". Живь гуляла в крови, разгоняла сердце, одновременно, наполняя его "божественным жаром", кружила голову. В таком состоянии думать о любимом мужчине было равносильно мастурбации. И стыдно и процесс прервать невозможно. Затягивает. Однако Лиса недаром прожила такую длинную жизнь в подполье – но, главное, в нем выжила – "ломать характер" она умела так, как мало кто еще.

"В задницу!" – Лиса углядела на противоположной стороне улицы пивную и решила сделать привал.

Никуда Мариенплатц не денется, да и дел у нее там на самом деле нет. А жареная свинина с кислой капустой и кружка светлого "Спатена", являлись не только лучшим средством от бурчания в пустом животе, но и могли помочь задавить на корню несвоевременные телодвижения души. Когда работают челюсти, "мысли о высоком" куда-то пропадают.

"Особенно, – подытожила она, толкая тяжелую стеклянную дверь и входя в просторный зал заведения. – Особенно, если у тебя "не вовремя" начинаются месячные. Аксиома, твою мать!"

"Викки…" – мысли текли вяло, неохотно. – Что здесь не так?"

Но, если честно, "не так" было все, о чем он сейчас мог думать. А думал Кайданов всего о нескольких вещах, если, конечно, то, что он делал, имело право называться мышлением.

"Не в здравом уме, – усмехнулся он мысленно, сам удивляясь тому, что снова может "усмехаться". – И не в ясной памяти…".

Получилось почти смешно, но смешно, что не странно, не было. "Откат" он и в Африке откат, а то, что Кайданов учинил сегодня в Мюнхене иначе, как самоубийством, и назвать было трудно.

"Попытка суицида".

Ну что ж, где-то так все, возможно, и обстояло. Суицид. Безумие… И если быть совсем уж откровенным, то по всему выходило, что к этому часу – Кайданов через силу заставил себя посмотреть на часы и мысленно кивнул, соглашаясь со своим простеньким расчетом – к этому часу, то есть, к 19.50 по среднеевропейскому времени, он должен был стать уже трупом. Или, на самый худой случай, куском не помнящего себя от боли и отчаяния мяса в одной из гестаповских больничек. И это не догадка была и даже не понимание произошедшего, случившееся постфактум, а точное, основанное на опыте знание. Для того чтобы знать, что он себя попросту "сжег" – "Почти сжег!" – как фейерверк какой-нибудь китайский или бенгальский огонь, семи пядей во лбу быть не надо. Кайданов ведь был в деле не первый год и даже не второй. Видел уже таких героев. И сам видел и от других слышал, что происходит с теми, кто пошел в разнос. Их было не так уж мало мучеников "звездного часа". Совсем немало. Особенно в боевке, где все всегда "на краю", как в последний раз. Поэтому все ему сейчас про себя стало ясно, даже, несмотря на то, что ясной, или хотя бы отчасти ясной, голова его отнюдь не была.

"Ясен пень", – неожиданно по-русски подумал он и поднял взгляд на Викки. Она была красива, его Викки. Чертовски красива.

"Как целлулоидная кукла".

Такая же равнодушно красивая, даже когда улыбалась.

Их взгляды встретились, но что можно было прочесть в этих пустых серых глазах?

"Никакая… – это было самое правильное определение. – Какая-то такая, никакая".

Силиконовая женщина, как подумал он о ней давеча. Пустое место в плоти мироздания… Однако что-то в этой мысли Германа не устраивало. Что-то здесь было неправильным, но сосредоточиться на этой предполагаемой, улавливаемой интуицией, но не поддающейся осмыслению ошибке, он пока не мог.

"Красивая женщина, – подумал Кайданов для разгона, пытаясь нащупать ногой твердую почву. – Красивая… Что?"

А ничего. Все так и обстояло. Красивая. Женщина. Всяко лучше надувной тетки для секса, ведь так? Так. Однако с чего бы во всем этом теперь ковыряться? Ведь Кайданов четко помнил – несмотря на свой "обморок" – почему ее тогда выбрал, оставив при себе. Именно поэтому. Никаких эмоций и, значит, никаких обязательств, возникающих там, где есть, пусть не любовь, но хотя бы привязанность.

"Мы в ответе за тех, кого приручили… Где-то так".

А Викки… Правильные черты, высокие скулы, серые глаза и… И все. Бестрепетное равнодушие манекена. Но тогда, почему его "резиновая Зина" отказалась остаться в Берлине? Поехала с ним, притом, что и сама не верила, что встреча эта не выйдет боком… Поехала и вытащила.

– Как ты меня нашла? – спросил он вслух, хотя, видит бог, хотел спросить совсем о другом.

"Зачем? – хотел он спросить. – Зачем ты меня вытащила? Какого хера взяла на себя роль провидения?"

Но не спросил. Не сказал. Побоялся? Устыдился? Он Испугался Спросить? Ее?

– Как ты меня нашла? – вот что он у нее спросил вместо этого.

Они уже два часа сидели в маленьком полупустом и погруженном в уютный полумрак баре, не без умысла устроившись в дальнем углу длинного полуподвального помещения. В неярком желтоватом свете бра, закрепленного на краснокирпичной стене метрах в двух от их столика, и маленькой красной свечи, горевшей посередине квадратной столешницы, разглядеть Кайданова было затруднительно, что, собственно, сейчас и требовалось. А громкая музыка – крутили, как ни странно, ностальгическую группу АББА – легко заглушала негромкий разговор, когда и если он возникал. Идеальное место. Настоящая тараканья щель, о которой он мечтал, возникнув из небытия посередине оживленной Финкенштрассе. Здесь и посидеть можно было в покое, и себя в порядок привести, пока фашисты разворачивают все эти свои "Перехваты", "Капканы" или новомодную "Охоту на волков". Спасибо Викки, она быстро и грамотно увела его с улицы, нашла этот бар и теперь терпеливо и вдумчиво накачивала кофеином, алкоголем и глюкозой.

Сначала он был в прямом смысле слова никакой. А никакой это и есть никакой. До угла этого и то еле добрался, не вполне соображая даже, где он и зачем. Вот таким он тогда был, и если бы не Викки, ему конец. Гестапо взяло бы Кайданова тепленьким и готовым к неспешному потрошению на предмет паролей и явок. Но девочка его вытащила. На себе, можно сказать, доволокла до этого самого стула, усадила, влила одну за другой пять чашек крепчайшего и до безумия сладкого кофе, скормила какую-то сладкую дрянь, типа "сникерсов" или "твиксов", а затем заставила выпить еще и коньяку. И все это время тихонечко обдувала живью, рискуя своей собственной гладкой задницей. Так что в конце концов Кайданов начал помаленьку оживать и даже беседу какую-никакую смог поддерживать. Впрочем, говорить внятно и по существу он начал именно с того момента, когда смог сформулировать свой самый главный вопрос.