Ухищрения и вожделения - Джеймс Филлис Дороти - Страница 49

Под стулом — поставленные аккуратно бок о бок ботинки, сильно поношенные, но начищенные до зеркального блеска. Небольшого размера, они были бы впору девушке.

— Невилл Поттер, — сказал Рикардс, — тридцати шести лет. Малорослый тощий хиляк. И не поверишь ведь, что в этих костлявых руках хватило бы силы цыпленка задушить. Заявился сюда принарядившись — в лучшем своем костюме, — чтобы встретиться с Создателем. Только после, видно, передумал. Может, вспомнил, что мамочка рассердится, если он воскресный костюм кровью зальет. Вам неплохо бы познакомиться с его мамочкой, мистер Дэлглиш. Вот уж кто наше с вами образование расширит. Через нее многое можно объяснить. Но он оставил вещественные доказательства. Все тут, все выложил для нас, чтоб ясно было как на ладони. Вот ведь аккуратный паршивец!

Дэлглиш протиснулся мимо спинки кровати, стараясь не ступить в лужу крови на полу. На комоде лежало вооружение Свистуна и его трофеи: кожаный собачий поводок, аккуратно свернутый, светлый парик и синий берет, складной нож, лампочка с батарейкой, изобретательно вставленная в центр металлического обруча. Рядом помещалась пирамидка спутанных курчавых волос — светлых, темно-каштановых, рыжих. Перед аккуратно выложенными на комод предметами — листок бумаги, вырванный из тетрадки, с короткой запиской; тщательно, по-детски выписанные шариковой ручкой печатные буквы:

«Пожалуйста» — подчеркнуто.

— Это пес его, — сказал Рикардс. — Понго.^[41] О Господи!

— А вы как полагали он его назовет? Цербер?

Рикардс открыл дверь и, встав в проеме спиной к коридору, дышал глубоко, словно изголодался по свежему воздуху. Потом продолжал:

— Он жил со своей мамочкой в поселке из жилых фургонов, на окраине Кромера. Целых двенадцать лет. Он там был на все руки работник: делал мелкий ремонт, присматривал за фургонами по ночам, выезжал на жалобы. У хозяина имеется еще один такой же поселок, за Ярмутом, так Свистун иногда ездил туда — на смену постоянному парню. Всегда вроде один, сам по себе. Все имущество — машина-универсал и собака. Несколько лет назад женился на девчонке из того же поселка. Только продолжалось это недолго, всего четыре месяца. Бросила его. Мамочка ее допекла или вонь в этом фургоне. Бог знает, как она четыре-то месяца вытерпела.

— Он, разумеется, был одним из главных подозреваемых. Вы наверняка его проверяли.

— Мамочка подтвердила его алиби по двум убийствам. То ли пьяная была и не знала, был он дома или нет, то ли покрывала его. А то, вполне возможно, ей было с высокой горки плевать на все это. — Рикардс вдруг с неожиданной злостью произнес: — Кажется, давно пора было научиться не принимать на веру такого рода алиби. Постоянно говорю об этом районному комиссару, который проводил опрос подозреваемых, но вы же знаете, как это бывает. Тысячи опрашиваемых, проверки и перепроверки, все результаты вводятся в компьютер. А я бы дюжину компьютеров отдал за одного комиссара полиции, который нюхом чует, когда свидетель лжет. Господи, да неужели фиаско с делом Потрошителя из Йоркшира нас так ничему и не научило?!

— Неужели ваш сотрудник не обыскал его машину?

— Обыскали, а как же. Проявили хоть малую толику инициативы. Там было чисто. Он все это прятал в каком-то другом месте. Может, доставал каждый вечер, выжидал, выслеживал, выбирал удачный момент. — Он посмотрел на обруч. — Изобретательно, ничего не скажешь. Как его мамочка утверждает, у него всегда были «умные» руки.

Небольшой темно-синий прямоугольник неба в единственном окне под потолком был залит светом яркой, тоже единственной звезды. Дэлглишу подумалось, что с того момента, как он проснулся нынешним утром и встретил напоенную запахами моря холодную осеннюю зарю, он столько пережил и перечувствовал, что хватило бы на полжизни. Этот день вместил в себя раздумчивую, медлительную прогулку под высокими сводами церкви Святого Петра Манкрофтского; ностальгическую боль, в которую он не без удовольствия позволил себе погрузиться, рассматривая выцветшие фотографии давно умерших; плеск наступающих и снова откатывающихся волн вокруг его босых ступней; смешанное чувство потрясения и узнавания, когда его фонарь осветил труп Хилари Робартс. Этот растянувшийся до бесконечности день вместил, казалось, все времена года. Видно, таков один из способов растянуть время, время, которое для Свистуна остановилось в тот момент, как хлынула из раны кровь. И вот теперь, когда сегодняшний день подошел к концу, Дэлглиш стоит в этой опрятной каморке, в этой камере, где свершилась казнь, и не может не думать, не представлять себе так, словно эта картина запечатлелась в его памяти с давних времен, худенького мальчишку, лежащего навзничь на этой самой кровати и глядящего в окно на эту самую одинокую звезду. А на комоде — аккуратно разложенные трофеи, добытые за день: чаевые — пенсы и шестипенсовые монетки, раковины и разноцветные камушки с пляжа, сухие пряди пятнистых водорослей.

А сам он стоит здесь потому, что так пожелал Рикардс; это Рикардсу понадобилось, чтобы он оказался в этой комнате именно в это время. Он вполне мог осмотреть труп Свистуна завтра, в морге, или, поскольку он вряд ли мог заявить, что у него не хватит для этого выдержки, — на секционном столе во время вскрытия. И все лишь для того, чтобы подтвердить то, что вовсе не нуждалось в подтверждении: этот тощий и малорослый убийца — вовсе не двухметровый верзила — Душитель из Баттерси, которого кому-то удалось один раз мельком увидеть. Но Рикардсу нужна была аудитория, нужен был он, Дэлглиш, с его опытом в криминалистике, с его неколебимым спокойствием и сдержанностью, в лицо которому он, Рикардс, мог швырнуть всю горечь, отчаяние и боль своей неудачи. Пять погибших женщин, а их убийца — тот самый подозреваемый, которого опросили и отпустили с миром в самом начале расследования. Запах провала долго еще будет щекотать ноздри если не у других, то у него самого, очень долго после того, как угаснет газетная шумиха и закончится официальное расследование. И вот теперь — эта шестая смерть, смерть Хилари Робартс, которая могла и не погибнуть, а если и погибла бы, то уж наверняка не так, успей они остановить Свистуна раньше. Но Дэлглиш ясно чувствовал: есть что-то гораздо более личное, чем профессиональная неудача, и это что-то добавляло масла в огонь, разжигая злость и вызывая столь нехарактерную для Рикардса жестокую грубость выражений. Дэлглиш подумал: может, это как-то связано с его женой, с ребенком, который вот-вот родится?

— А что будет с собакой? — спросил он.

Рикардс вроде бы и не заметил нелепости вопроса.

— А вы как думаете? Кто захочет взять пса, который был там, где был его хозяин, и видел то, что видел он? — Рикардс опустил глаза на застывающее тело, потом, взглянув на Дэлглиша, резко сказал: — Вам-то его небось жалко.

Дэлглиш не ответил. Он мог бы сказать: «Да, мне его жаль. И его жертв тоже. И вас. А впрочем, и себя — иногда». Еще он подумал: «Только вчера я читал «Анатомию меланхолии». Странно. Роберт Бертон, священник из Лестершира, семнадцатый век. Сказал все, что можно было бы сказать в этот момент». Слова прозвучали в памяти так ясно, будто он произнес их вслух:

Рикардс вдруг странно и резко встряхнулся, словно вздрогнул от сильного холода. Потом сказал:

— Ну что ж. Во всяком случае, он сэкономил государству стоимость его содержания в течение двадцати лет. Один из аргументов в пользу сохранения жизни таким, как он, то, что мы можем что-то выяснить, чему-то научиться, добиться, чтобы такое не повторялось. Но можем ли? Мы посадили под замок Страффена, Брэйди, Нильсона. Многому мы от них научились?