Выбери любимый жанр

Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую - Лихоталь Тамара Васильевна - Страница 25

Перейти на страницу:

Изменить размер шрифта:

Внизу тихо догорал город. Вверху светились звезды, большие и ясные. На кургане, где трава по пояс, где цветы с кулак, всю ночь до утра сидели Василиса с Данилкой. В любви друг дружке объяснились, пожениться сговорились.

Только наутро неувязка вышла. Жених есть — вот он, стоит улыбается, сверкает белыми крепкими зубами, когда его друзья-товарищи по плечам хлопают. Невеста есть — хоть и босая, простоволосая, в драном платьишке, а, видать, красавица. Даже поп есть. Правда, ряса обгорела, висит лоскутьями. Слава богу, сам выскочил да икону вынести успел. Так до сих пор в руках и держит. С йоги на ногу переминается, голову опустил, задумался. Думай не думай — что тут придумаешь? Жених есть, невеста есть, поп имеется, а вот церкви — нету. Где венчать? А жениховы дружки, набравшись меду. и вина, шумят: «Венчай, да и только!» Один чернявый, поросший волосами, за рясу хватает. А чего хватать? Вокруг угольков жаровых вести жениха с невестой, как вокруг аналоя, что ли? И жених туда же. Ему все одно, хоть вокруг пня лесного обведи, да поскорее! Крепко, видать, забрала зазнобушка. А невеста, по девичьему своему обыкновению, — в слезы, Одна за другой катятся слезинки крупным жемчугом по белому личику.

Выручил всех мастер, плотник новгородский Ждан. Молчал, молчал и вдруг вышел наперёд, почесал в затылке: «Вот что, люди добрые!»… Хорошо придумал. Улыбается жених, невеста слезы утерла. Народ славу мастеру кричит. Только долго кричать некогда — надо за дело браться. Потому что решено всем миром спешно строить церковь. В сей час и начать. В вечеру кончить. Вот что мастер придумал. Поплевал на ладони и за топорище. Идет веселая работа. Вся улица помогает. Стучат топоры, рубят лес в низине под горой, тянут его вверх. Распускают на доски. Роют яму для фундамента, чтоб стояла крепко сработанная миром церковь. Вскоре поднимет она крытую осиновой чешуей маковку. Пусть венчаются в ней молодые на долгую счастливую жизнь, которую заново начнут в освобожденном городе, пусть ставят вокруг свои дома, пусть крестят тут своих новорожденных детей — новых жителей нового города. И церковь будет стоять как памятник дружбы, и будут называть её Уличанской, потому что строили ее дружно всей улицей.

Но это потом, а пока молодецки машет топором мастер. Утирает рукавом со лба пот. Потому что строить — это не лясы точить. На глазах поднимается церковь. Все как надо: купол, оконца… алтарь… И уже перед тем, как вести в церковь невесту, дробненько постукивая острым краешком топора, выточит мастер над крылечком под самой кровлей узорчатые балясины — звезды и серпы, птичьи головы и звериные морды.

На весь город, шумит веселая свадьба. Всё как у людей добрых. Дружка, повязанный через плечо расшитым полотенцем, точит, как привык точить лясы, скорые слова: «У нас купец, добрый молодец. У вас товар. У нас жених, у вас невеста, так нельзя ли их свести в одно место?» И подружки голосисты. Поют про белую лебедушку Василису прекрасную, про сокола, что уносит лебедушку в дальнюю даль на чужую сторону. Сбегали девушки за курган подальше, нарвали цветов, сплели венки себе и невесте. Пусть покрасуется в последний раз в полевом венке. Скоро расплетут ей длинную девичью косу, повяжут по-бабьи волосы. А пока, окружив невесту, поют подружки величальную. «А кто у нас хорош, а кто у нас пригож? Василиса — краса. Василиса хороша». И впрямь хороша Данилкина невеста, белая лебедушка. Глядя на нее, на несказанную красоту, даже взгрустнули храбры потихоньку. Подружки тоже загрустили, затянули прощанье с вольной волюшкой девичьей. Мать голосит, толкает дочь-невесту: «Плачь шибче». Подсказывает горькие слова про чуженина жениха. А невеста будто и не слышит. Уставилась на суженого во все глаза, тянется к чаще, из которой им сообща положено отпить от одного края, чтобы всю жизнь потом было у них все единое, как и эта чаша.

Из церкви молодых привели за свадебный стол, что стоит на вольной воле, на зелёной траве, на кургане князя Чёрного. Может, и негоже было ставить свадебные столы на могильном кургане, тревожить веселыми песнями усопших. К тому ж Чёрный хоть и князь, основатель города, а — язычник. Но разве сыщешь вокруг место краше? Отсюда, с зелёного кургана открывается вся дальняя даль: синяя вода с золотыми откосами, нивы и пади, кудрявые дубравы.

Молодые в ноги кланяются посаженому отцу — Илье Муравленину, в пояс кланяются жениховым друзьям-храбрам, что, не щадя жизни своей, пришли на помощь городу, оборонили его от поганых, соседям, с заботой и хотеньем построившим в день церковь.

Только отец невестин сидит будто чужой. Не весел. Оно, конечно, понятно. Уж больно быстро все закрутилось, завертелось. Надо бы погодить, приглядеться к жениху. Но как годить — жених сегодня он вот он, а завтра по коням, и поминай как звали! Хоть и поют подружки: «У Дапилушки хоромы хороши». Какие хоромы? Седло да копьё. Может, он и не чета, Ловчанин, красавице Василисе Микулишне. Сам Микула хоть и простого роду, а всё же терем с подворьем, лавка у пристани. Только всё это было да быльем поросло. Бос и гол теперь Микула, как самый убогий нищий. И должен радоваться, что выдает дочку замуж за воина, храбра, который, говорят, у самого боярина Добрыни на виду. Может, ещё, дослужится Данила до большой чести и возьмут его в княжескую дружину, уедет в стольный, увезёт с собой в Киев молодую жену.

Гости одаривают молодых. Такие времена, неизвестно что и подарить. Преподносят у кого что имеется. Кто-то лапти новенькие сплел красавице — не босой же ей за мужем ехать. Кто-то платье — целое с краю обгорелое последнее отдал. Годин раскошелился, преподнес Василисе колты. А отец наречённый Илья поднес молодайке узорчатый плат, шитый золотом. Вот так Илюша-скромник! Кто бы мог подумать, что возит он на груди под кольчугой женский платок! Берёг столько лет, столько зим. А для кого берёг? Никто не знает. Ахнули девицы-подружки. Засияла, как луна, молодайка, накинула на плечи драгоценную паволоку, будто жар-птицу прижала к груди. Вокруг уже кидали хмель, сыпали на молодых горстью зерна. Чтобы жили они поживали счастливо и богато. А Илюша посмотрел на молодую Данилкину жену, затуманился — вспомнил давнее, так и не поросшее с годами быльем, незабвенную, единственную свою Ладушку. Негоже скучать на свадьбе друга, наводить на молодых грусть-тоску. Как поднимут заздравные чаши, выпьют за молодых, так и уйдёт он. Но не успел Илюша выпить за Данилку и его красавицу жену, пришли звать его к Добрыне.

В шатре у Добрыни и встретились снова Илья и Алёша. Встретились, крепко обнялись, расцеловались, как братья. Да они теперь и есть братья названые — побратимы. А названый брат родней родного. Кровь, пролитая в бою, опасность смертная роднит крепко. Снял Алёша с шеи крестик золотой. Отдал Илье. А сам надел Илюшин — медный. И Добрыня тут же стоит, с ласковой улыбкой глядит на Илью и Алёшу.

Не было в то время ни фотографов, ни даже художника, рисовавшего портреты знатных людей, храбрых воинов. Только память людская крепко запечатлела их, сохранила бережно на годы и века — таких разных и таких близких. Вот и всё о молодости богатырей, о том, как встретились они, как породнились. Теперь не раз ещё придётся им вместе кровь проливать. Но это потом, а сейчас предстоит им разлука.