Том 20. Дом шалунов - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 28

• Предыдущая
• 28/32
• Следующая

Котя слушал, восторгался умом и находчивостью своих друзей и пожимал их руки.

Друзья подняли его на руки и торжественно понесли, но только не в ад, а в Дубки. Кудлашка сопровождала шествие оглушительным лаем.

Ровно в десять часов все пансионеры сидели ужином как ни в чем ни бывало. Мальчики едва успели смыть сажу с лиц, которою их тщательно намазал Алек, чтобы увеличить сходство с нечистой силой. Костюмы же снять не успели.

Когда Макака, Жираф и Кар-Кар явились ужину, они были неприятно поражены этим неожиданным маскарадом в неурочное время.

Директор сердито нахмурился и произнес строго:

— Кто позволил вам взять костюмы с чердака? И как вам не стыдно думать о проказах, когда ваш маленький друг снова попал к своему притеснителю! У вас нет сердца, если вы…

Но директору не суждено было докончить его фразы. Чьи-то нежные ручонки обняли его за его спиною. Он быстро обернулся и тихо радостно вскрикнул:

— Котя!

Мальчики вскочили со своих мест, и, пока обрадованный директор обнимал общего любимца, они рассказали про свою проделку. Тогда г. Макаров сияющими глазами обвел всех своих милых проказников.

— Слушайте, — произнес он так задушевно и мягко, как никогда не говорил еще со своими маленькими пансионерами, — слушайте, милые мои шалуны. Вы дали сегодня вашему директору самую сладкую минуту в его жизни. Спасибо вам за это, ребятки, золотые маленькие сердца! Никогда вам этого не забудет ваш старый ворчун-директор! Никогда!

И, отвернувшись, он незаметно смахнул радостную слезу с ресницы.

— Ура! Ура! Ура! — хором подхватили мальчки. — Качать директора! Качать нашего доброго, милого директора! Ура! Качать! Качать!

И двадцать мальчиков бросились к Александру Васильевичу, стараясь поднять его на воздух на своих маленьких, слабых руках.

Директор отбивался руками и ногами от шумливой оравы, уверяя мальчиков, что они "сломают ему его последний нос".

Под развесистым дубом, на лугу, примыкающем к скотному двору и птичнику, сидели Гога и графчик. Шагах в тридцати от них пансионеры затеяли свою любимую игру в "белых и индейцев".

Но Гогу и Никса не приглашали играть. Их чуждались всегда за напыщенность и высокомерие, а теперь, после их поступка с Котей, и совсем исключили из своей среды.

Правда, Котя упросил товарищей простить Гогу "ради него, на радостях", и мальчики скрепя сердце согласились не требовать исключения Владина из пансиона. Гога и Никс остались в заведении, но тем не менее никто из пансионеров не желал ни играть, ни разговаривать с ними.

Вот почему, в то время пока «рыцари» изображали "индейцев и белых", оба мальчика сидели в стороне и с завистью поглядывали на играющих.

— Гога, — произнес Никс, — что ты думаешь теперь делать?

— Я думаю поймать где-нибудь на задворках этого негодного Миколку и вздуть его хорошенько. Ведь я в десять раз сильнее его. Да и потом ты мне поможешь.

— Ну, конечно, — согласился со своим приятелем Никс. — Но все-таки, мне кажется, нам не справиться с ним.

— Ну, тогда я еще раз сделаю «штучку». Напишу Михею, что напрасно он испугался в лесу тогда, потому что это была не настоящая нечистая сила и что ему не грозит никакая опасность, если он придет снова за Миколкой.

— А как же ты пошлешь ему письмо?

— Я знаю адрес. А когда Авдотья поедет на базар в город, я ее попрошу опустить письмо в почтовую кружку. Ведь Авдотья неграмотная и не сможет прочесть, кому я пишу. Марка у меня есть. Мама мне постоянно посылает марки в письмах, чтобы я мог писать ей.

— Ты любишь твою маму? — неожиданно спросил Гогу Никс.

— Люблю. Только я сержусь на нее, зачем она отдала меня сюда. Ведь тебя отдали потому только, что ты сирота и твоему опекуну не было времени и охоты возиться с тобою. Это не обидно. А меня на исправление. Мама говорила постоянно, что у меня недобрый характер и что я совсем-совсем нехороший мальчик и приношу ей много горя своими выходками и капризами. И еще говорила, что я совсем не похож на моего брата.

— У тебя есть брат? — живо заинтересовался Никс.

— Теперь нет. Он умер. Но о нем постоянно говорили у нас в доме и мне ставили его в пример Это было скучно. Я еще больше делал дурного, чтобы показать всем, что мне решительно все равно то, что меня считают хуже моего брата. Вот меня и отдали сюда, ненадолго, правда. Ведь мне двенадцать лет, я почти самый старший здесь, если не считать Алека и Пашу. Мама пишет, что скоро возьмет меня отсюда, чтобы отдать в гимназию.

— Ты хочешь поступить в гимназию? — заинтересовался Никс.

— Мне все равно. Я уверен, что буду умнее лучше всех гимназистов. В гимназии, кроме того, не будет этого мужика Миколки, с которым все нянчатся, как с каким-то сказочным принцем, и которого я ненавижу всей душой.

— Но ты ведь хочешь отделаться от него. Ты напишешь Михею?

— Конечно, напишу! Я отомщу этому скверному мальчишке, чего бы мне это ни стоило, потому что никогда ему не прощу того, что по его милости меня чуть было не выставили из пансиона.

— Да, да напиши. Пусть его уберут отсюда, — ответил Никс.

— О, я ему отомщу. Непременно отомщу.

Гога замолчал и злыми глазами посмотрел в ту сторону, где играли пансионеры.

И вдруг Никс неожиданно схватил его за руку.

— Гляди! Гляди, Гога! Быка ведут!

Действительно, дверь сарая распахнулась и человек пять рабочих вытащили оттуда на длинной веревке упиравшегося быка. Высокий мужик с ножом, заткнутым за пояс, погонял быка огромной дубиной. Это был мясник, приглашенный из города хозяином Дубков для того, чтобы заколоть страшное животное.

Еще накануне г. Макаров предупреждал мальчиков, что на следующий день быка заколют и чтобы они не подходили близко к сараю. Но мальчики, разумеется, позабыли это предостережение, а может быть, любопытство пересилило их благоразумие, и в перемену между завтраком и следующим за ним уроком они отправились играть на лужайку, соседнюю с сараем.

Но теперь, вспомнив о запрещении директора, они не без волнения поглядывали, как появилась из сарая страшная фигура свирепого быка.

Бык, очевидно, предчувствовал свою скорую гибель. Оп упирался, яростно мотал головою и стучал о землю рогами с привязанной к ним для безопасности толстой доской. Его глаза, налитые кровью, дико глядели на людей. Пена клокотала у рта.

Рабочие употребляли все свои силы, чтобы стащить быка с места. Им надо было завести его за сарай, где его должен был поразить нож мясника. Бык упирался.

Страшный, огромный, он наводил трепет на мальчиков, невольно бросивших игру и все свое внимание посвятивших теперь страшилищу.

Наконец кое-как быка удалось вытащить из хлева и завести за строения. Мальчики снова принялись было играть, как вдруг отчаянный рев огласил лужайку. За ним пронесся громкий испуганный крик, и из-за угла выскочил бык, еще более дикий и свирепый, нежели прежде.

Бык несся прямо к дубу, под которым сидели Гога и Никс.

— Бык сорвался! Берегитесь! Бык! — пронеслось по поляне.

Оба мальчика вскочили на ноги. Бык несся прямо на них. Они видели это. Не помня себя, Гога и Никс схватились за руки и испустили дикий вопль.

Бык был всего в пятидесяти шагах от дуба, под которым они стояли.

— Спрячьтесь за ствол! Спрячьтесь за ствол! — кричали им остальные мальчики.

Но Никс и Гога не слышали этих криков.

Если бы мальчики укрылись за древесным стволом, страшный бык ударился бы о него рогами и не причинил бы им ни малейшего вреда. Но, к ужасу пансионеров и рабочих, потерявшиеся с перепугу мальчики метались под дубом, не зная, что делать, что предпринять. Бык, между тем, все приближался. Уже слышно было страшное, хрипящее клокотанье в его груди, его тяжелое дыхание, вылетающее вместе с паром и пеной изо рта и ноздрей. Земля тряслась под его копытами.

• Предыдущая
• 28/32
• Следующая