Женщины Цезаря - Маккалоу Колин - Страница 110

• Предыдущая
• 110/217
• Следующая

— Смотри на нее, на свою мать-шлюху! — снова заорал Катон, сильно шлепнув Брута по голове.

— Мама, мама, о чем он? — захныкал Брут, в ушах у него звенело, в глазах стояли слезы.

— «Мама, мама»! — передразнил Катон, ухмыляясь. — «Мама, мама»! Какой же ты тупой, Брут, комнатная собачонка, пародия на мужчину! Брут младенец, Брут олух! «Мама, мама»!

И он опять сильно стукнул Брута по голове.

Сервилия метнулась к Катону, как готовая ужалить змея. Она подскочила так внезапно, что тот не успел заметить этого, встряла между мужчинами и вонзила острые когти в лицо Катона, как вилы. Если бы он инстинктивно не зажмурился, она ослепила бы его. Ее ногти пропороли его лицо от лба до подбородка, с обеих сторон, потом разодрали ему шею и плечи.

Даже такой воин, как Катон, отступил, крик нестерпимой боли замер у него на губах, когда, открыв глаза, он увидел Сервилию — зрелище, страшнее которого было только лицо мертвого Цепиона. Сервилию, чьи губы растянулись в страшной улыбке, обнажив стиснутые зубы. В ее глазах он увидел смерть. Потом, на глазах у сына, мужа и сводного брата, она поднесла ко рту окровавленные пальцы и стала слизывать с них кровь Катона. Силана чуть не вырвало, и он убежал. Брут потерял сознание. Катон остался стоять, глядя на сестру сквозь стекавшую ручьями кровь.

— Уходи и больше никогда не возвращайся, — тихо сказала она.

— Я отберу у тебя сына, так и знай!

— Если ты только попытаешься, Катон, то, что я сделала с тобой сегодня, покажется тебе поцелуем бабочки.

— Ты — чудовище!

— Убирайся, Катон!

И Катон ушел, прикрывая складками тоги лицо и шею.

— И почему я не сообразила сказать ему, что это я убила Цепиона? — удивилась она, опускаясь возле неподвижно лежавшего сына. — Ничего, — продолжала она, вытирая с пальцев кровь Катона, прежде чем дотронуться до сына. — Это удовольствие я приберегу для другого раза.

Сознание медленно возвращалось к юноше. Вероятно, потому, что теперь в нем поселился ужас перед матерью, которая могла с таким наслаждением пожирать плоть Катона. Но в конце концов, у Брута не было выбора. Он открыл глаза и посмотрел на Сервилию.

— Встань и сядь на ложе.

Брут встал и сел на ложе.

— Ты знаешь, о чем был здесь разговор?

— Нет, мама, — прошептал он.

— Я — не проститутка, Брут.

— Нет, мама.

— Однако, — продолжала Сервилия, удобно располагаясь в кресле, с которого она при необходимости могла быстро прийти Бруту на помощь, — ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать, как живут люди, так что пора просветить тебя относительно некоторых вещей. Вся эта сцена, — разглагольствовала она, — была вызвана тем обстоятельством, что уже несколько лет отец Юлии — мой любовник.

Брут наклонился вперед, обхватил голову руками. Он ничего не соображал, несчастный комок страданий и непонятной боли. Сначала все это в храме — когда он стоял у дверей, чтобы послушать. Потом он прибежал и рассказал об услышанном матери. Небольшой блаженный перерыв, пока он работал над трудами Фабия Пиктора. А затем явился дядя Катон и больно схватил его за ухо. Дядя Катон кричал на его мать. Мама набросилась на дядю Катона и… и… этот ужас маминого поступка — после того, как дядя Катон ударил его второй раз… Брута затрясло, он заплакал, закрыв лицо руками.

А теперь еще и это. Мама и Цезарь — любовники, и уже не один год. Как он, Брут, относится к этому? А как он должен относиться к такому? Бруту нравилось, когда им руководили. Он ненавидел сам принимать решения, особенно решения о чувствах, не узнав сначала, как Платон и Аристотель относились к таким вещам — неуправляемым, нелогичным, смущающим. Почему-то Брут не знал, как воспринимать это. Наверное, он был неспособен. Неужели все, что произошло сейчас между мамой и дядей Катоном, — из-за этого? Но почему? Мама — сама для себя закон. Конечно, дядя Катон понимает это. Если у мамы имеется любовник, то к тому должна быть веская причина. И если мамин любовник — Цезарь, то и у него тоже должны быть серьезные основания. Мама ничего не делает без серьезной причины. Ничего!

Дальше этого мысль Брута не простиралась. Сервилия, которой надоели его неслышные рыдания, наконец заговорила:

— Катон — ненормальный, Брут. Он никогда нормальным и не был. Даже ребенком. Однажды на него накатила игрушечная тележка, и он очень испугался. Время проходило, а он так и не отошел от давнего испуга. Он — глупый, ограниченный, фанатичный и невероятно самодовольный человечек. И его совершенно не касается, что я делаю со своей жизнью. И к тебе он не имеет никакого отношения.

— Я не знал, что ты так его ненавидишь, — произнес Брут, отнимая руки от лица и глядя на Сервилию. — Мама, ты оставила ему шрамы на всю жизнь! На всю жизнь!

— Вот и хорошо! — отозвалась она, искрение радуясь этому. Потом вдруг пристально посмотрела на сына и поморщилась.

Из-за прыщей он не мог бриться и потому вынужден был носить очень короткую черную бороду. Чудовищные фурункулы и сопли, размазанные по всему лицу. Ее сын был безобразен. Страшен. Она протянула руку назад, нащупала небольшую мягкую салфетку, лежавшую возле графинов с вином и водой, и бросила ему.

— Пожалуйста, Брут, вытри лицо и высморкайся. Когда Катон разносит тебя в пух и прах, я не соглашаюсь с ним, но, право, иногда ты меня очень разочаровываешь.

— Знаю, — прошептал он. — Я знаю.

— Ладно, — бодро сказала она, поднялась и встала позади него, обняв его за плечи. — У тебя хорошее происхождение, ты богат, образован. И тебе еще нет двадцати одного года. Со временем ты обязательно станешь лучше, сын, а вот в случае с Катоном время бессильно. Катон каким был, таким и останется.

Ее рука жгла, как раскаленный свинец, но Брут не посмел сбросить ее. Он чуть выпрямился.

— Можно, я пойду, мама?

— Да, при условии, что ты понял мое положение.

— Я понимаю его, мама.

— Что я делаю — это мое дело, Брут, и я не собираюсь извиняться перед тобой за мои отношения с Цезарем. Силан все знает. Уже давно. И только логично, что Цезарь, Силан и я предпочли сохранить наш секрет.

Вдруг Брута осенило.

— Терция! — ахнул он. — Терция — дочь Цезаря, а не Силана! Она похожа на Юлию.

Сервилия посмотрела на сына с некоторым восхищением:

— Какой ты проницательный, Брут. Да, Терция — дочь Цезаря.

— И Силан знает.

— С самого начала.

— Бедный Силан!

— Не трать жалость на недостойных.

Маленькая искорка храбрости вспыхнула в груди Брута.

— А Цезарь… ты любишь его? — спросил он.

— Больше, чем кого-либо на свете. После тебя.

— О, бедный Цезарь! — воскликнул Брут и быстро ушел, прежде чем она успела сказать хоть что-то.

Сердце его сильно билось от страха за свою безрассудную смелость — он пожалел Цезаря.

Силан позаботился о том, чтобы этот единственный ребенок Сервилии мужского пола имел большие и удобные комнаты с приятным видом на перистиль. Сюда Брут и убежал. Но не надолго. Вымыв лицо, укоротив бороду до минимума и причесав волосы, он позвал слугу, чтобы тот помог ему надеть тогу. Брут вышел из дома Силана. Но шел он по улицам Рима не один. Так как было уже темно, его сопровождали двое рабов с факелами.

— Можно мне повидать Юлию, Евтих? — спросил Брут, показавшись на пороге дома Цезаря.

— Уже очень поздно, господин, но я узнаю, не спит ли она, — отозвался управляющий почтительно, впуская в дом жениха Юлии.

Конечно, она увидится с ним. Брут поднялся по ступеням и постучал в ее дверь.

Юлия тотчас обняла его, прижалась щекой к его волосам. И изумительное ощущение полного покоя и безграничного тепла охватило его, проникло сквозь кожу до самых костей. Брут наконец понял, что имеют в виду некоторые люди, когда говорят, что ничего нет лучше возвращения домой. А дом — это Юлия. Его любовь к ней росла с каждым часом. Слезы хлынули из-под опущенных век, как исцеление. Брут приник к Юлии, вдохнул ее запах, нежный, как все, что ее окружало. Юлия, Юлия, Юлия…

• Предыдущая
• 110/217
• Следующая