Тени исчезают в полдень - Иванов Анатолий Степанович - Страница 76

• Предыдущая
• 76/174
• Следующая

Морозов, помахивая кнутом, сидел, полузакрыв глаза. И было непонятно: или он тщательно обдумывает те вопросы, которые собирается задать, или просто-напросто, забыв про своего пассажира, дремлет? В таком случае никакой цели у него нет…

И тем более неожиданно прозвучал его вопрос:

– Ты, говорят, интересуешься, почему наш утес называется Злат-камнем?

– Да… спрашивал кой у кого.

– У кого же это?

– У Анисима вон.

– И что?

Голос Устина был самым обыкновенным, равнодушным.

– Да что… Толки, говорит, не с елки, а молва не с небес, – неопределенно ответил на всякий случай Смирнов.

– Это как понять?

– Не знаю, не разъяснял.

Устин Морозов сидел в той же позе, чуть полузакрыв глаза. Казалось, он задает вопросы и тут же забывает о них, занятый какими-то другими мыслями.

– Хочешь, я тебе объясню? – стряхнул с себя оцепенение Устин и показал кнутом на утес, мимо которого они проезжали. – Гляди…

Каменная стена утеса, облитая солнцем, плавилась, горела желтоватым пламенем. Петр Иванович видел это довольно часто. Особенно красочно и долго утес горел весенними и летними утрами.

– Гляди вот, – повторил Устин и начал рассказывать про ежедневное свечение утеса, про легенду о зарытых под каменными глыбами сокровищах. И хотя Петр Иванович все это знал, он не перебивал его.

Рассказал Устин также и о Марье Вороновой, похороненной на утесе.

– От этого, наверно, утес «Марьиным» еще зовут. Но что за Марья, какая она была, я в точности не знаю. Я не здешний, задолго до меня все случилось.

– А откуда же ты родом?

– Я-то? – переспросил Морозов, не поворачивая головы. Он спросил это тотчас же, едва Смирнов задал свой вопрос. Так, пожалуй, решили бы все сто человек из ста, если бы им поручили в это мгновение наблюдать за Устином. Но Петр Иванович наблюдал за Морозовым по-особому, он один наблюдал за всю сотню. И, может, поэтому смог заметить, что Морозов переспросил не сразу, а какую-то долю секунды помедлив. – Я-то из бывшей Тверской губернии, села Осокино. А ты где родился-крестился, если не секрет?

– Есть деревня такая – Усть-Каменка, – произнес Петр Иванович и замолчал, потому что в эту секунду рыжая телячья шапка качнулась и стала поворачиваться. Медленно-медленно. Потом замерла и стала поворачиваться обратно.

Сердце Петра Ивановича заколотилось неизвестно от чего. И что самое страшное – при каждом ударе накалывалось на тонкие холодные иголки. Начинался сердечный приступ.

– И ты, говоришь, освобождал ее от немцев? – глухо спросил Морозов.

– Я ничего не говорю.

– Как же, летом, в конторе, когда дожди начались, рассказывал. Я помню… Невесту еще у тебя там…

– А-а… Освобождал… – морщась от боли, вымолвил Смирнов.

Телячья шапка стала опять поворачиваться.

Однако Морозов на этот раз посмотрел не в глаза Петру Ивановичу, а через его плечо куда-то назад, будто высматривал, не едет ли кто следом. Посмотрел и принял прежнее положение.

Сердце у Смирнова вроде отпустило немного. Он достал платок, вытер с лица испарину и спросил:

– Гонится за нами, что ли, кто?

– Кому тут гнаться-то? – ответил Морозов. – Волчишки у нас водятся, конечно. Но они по ночам только балуются. – И прибавил, не торопясь, с плохо скрываемой насмешкой: – Ты не волнуйся, сердце-то у тебя… Вижу ведь, морщишься. Беречь надо такое сердце…

Но волновался не Смирнов, а сам Устин. Он ерзал и ежился, будто за пазуху положили ему горячий уголь, еще несколько раз поглядел назад.

Смирнов тоже обернулся. Далеко, на самой вершине увала, за который падала дорога, что-то чернело, – кажется, шел лыжник.

Вдруг Морозов расстегнул полушубок, словно в самом деле хотел вытряхнуть больно кусающий тело красный уголек.

– Простудишься ведь, – сказал Петр Иванович.

– Ничего, мы привычные, – ответил Устин.

Кругом расстилалась степь, белая, холодная. Недели три назад была пурга, и Смирнов представил, как гуляли по степи белые волны, схлестываясь, гремели, кидали тяжелыми брызгами, а теперь застыли, замерли до новой пурги, которая в Сибири никогда не заставляет себя долго ждать.

«Почему все-таки он меня сам повез? – безотрывно думал Смирнов, покачиваясь в санях. – Подождем, может, еще заговорит… о чем-нибудь».

Устин минут через пять действительно проговорил осторожно:

– Я вот что хотел у тебя, Петро. Про Федора… про сына спросить…

«Вот какая цель! – подумал Смирнов и обрадовался. – Только для этого не обязательно было ехать ему на станцию. Можно бы поговорить об этом и в деревне…»

Как бы отвечая мыслям Смирнова, Устин сказал:

– В деревне-то никак что-то не получалось у нас один на один. То да се, словом. Мертвые ни об чем не беспокоятся, лежат себе, а у живых дела… Видел ты его… мертвого-то?

– Нет, Устин Акимыч, не видел. Федор в разведке погиб. В то время мы от Усть-Каменки, правда, недалеко стояли, да ведь не сходишь, не посмотришь…

– Ну, ясно, ясно… – дважды кивнул Морозов. – А могилку его не знаешь?

– Когда взяли Усть-Каменку, я уж без сознания был, Устин Акимыч. Тяжелое ранение… По рассказам – расстреляли его во рву, где всех расстреливали. После войны я ходил на это место. Там памятник сейчас стоит…

Устин помолчал и проговорил:

– А я вот все съездить туда собираюсь. Хоть поглядеть… на те места.

Морозов задумался, опустил вожжи, забыл, казалось, и о лошади, и о нем, Смирнове, и о самом себе. Петр Иванович не шевелился, не мешал Устину.

Наконец Морозов вздохнул, приподнял голову, подобрал вожжи. Лошадь прибавила рыси.

– Вот гляжу я на тебя, Петр Иванович, и чего-то такого, как и внучка Шатрова, не могу понять-уразуметь, – промолвил Морозов.

– Чего же это?

– Н-но, пошевеливайся! – прикрикнул Устин на лошадь, повернул голову к Смирнову, оглядел его так, что Смирнову стало неудобно.

– Так что же все-таки непонятно тебе?

– Как тебе объяснить? Только ты не смейся. Может, я и глупый, как пень. Какая такая… как это?., закваска, что ли, в тебе? Жить тебе, по слухам, без веку год-полтора. Свое, слава Богу, кажись, сделал, теперь пенсию получаешь, хорошую, однако… Так какая такая сила? Или, попроще, какой такой смысл… ради которого ты… Э-э, черт! Слов не хватает.

Смирнов был удивлен, кажется, так, как никогда еще не удивлялся. Морозов говорил тихо, не торопясь, вдумываясь в каждое слово и точно каждым обжигаясь. Петр Иванович чувствовал, что Морозов действительно хочет докопаться до какой-то истины. Морозов, про которого только вчера Смирнов высказывал догадки, не иеговист ли он, не мракобес ли пятидесятник! Неужели… неужели с этой целью он поехал с ним? Если так, зачем ему, Морозову, эта истина? Раздумывая обо всем этом, Смирнов медленно говорил:

– Видишь ли… Иринка Шатрова, я думаю, все же понимает. Она еще молода, конечно, но…

– Хе… Значит, мне заново родиться надо?

– Да нет, не об этом я хотел. Ты задал такой вопрос, что сразу и не ответишь… И Федор вот твой знал…

Устин, видимо, замерзнув, плотно запахнул полы полушубка, наглухо застегнулся.

– Да, знал. Хороший человек был! – продолжал Смирнов. – А сколько их, хороших, перестало радоваться, погибло, не нарадовавшись жизнью. Вот чтобы не повторилось то, что с Федором, чтобы…

– П-понятно! – почти выкрикнул вдруг Морозов зло, со свистом взмахнул бичом, огрел лошадь. – Э-э, падаль облезлая, заснула совсем… Шевелись…

Устин стегал лошадь до тех пор, пока она не перешла в галоп. И только тогда успокоился, отвалился на заднюю спинку кошевы, тяжело задышал, будто погоняли сейчас бичом его самого.

И снова Петр Иванович безмерно был удивлен таким поведением Морозова.

Впрочем, и это удивление сегодня было не последним.

С четверть часа ехали в безмолвии. А потом Устин спросил:

– Как там наша Зинуха поживает у вас? Зинка то есть Никулина.

– Живет. Квартиру недавно помогли получить ей.

Петр Иванович сказал и пожалел: «Чего ради я объясняю ему все?»

• Предыдущая
• 76/174
• Следующая