Финт хвостом - Молзберг Барри - Страница 27

В доме было тихо. В стороне от дороги, за высокими живыми изгородями даже не было слышно движения, если только к нему не прислушиваться. Не получив ответа на звонок, Хендерсон обошел дом сзади, перемахнул через высокие белые деревянные ворота и обнаружил, что дверь на кухне открыта. Он позвал Элизабет по имени, но услышал лишь шум крови в ушах. Кухня была чистой, без признаков завтрака, настенные часы показывали 9:25. Обратный путь занял чуть больше времени, чем ожидалось. Обычно она вставала и завтракала, хотя отсутствие Блура, очевидно, позволяло по желанию изменить распорядок дня.

Хендерсон вышел в коридор, перебирая пальцами перила, будто они были сделаны из фарфора.

– Элизабет, – позвал он еще раз и с беспокойством заметил, что его голос сорвался. Он почувствовал, как лицо покраснело, а внутренности сжались.

Он пару секунд молча стоял на лестничной площадке. В доме было тихо. Невозможный сквозняк коснулся его затылка, и по голове пробежала дрожь, приподняв даже мелкие волоски. Он сделал еще один шаг к спальне Элизабет, толкнул дверь и встал на пороге.

В путанице безумных мыслей и тошноте он задавался вопросом, как давно он знал в глубине души, что именно здесь найдет. Он подошел к кровати, решив сохранить силу в ногах, чтобы не упасть на колени.

Он обнял ее и постарался не прижимать к себе слишком крепко, чтобы не порвать швы. Сидя на кровати, осторожно покачиваясь вперед-назад, вперед-назад, он с бесконечной грустью думал о том, что вот та женщина, которую он мог бы полюбить, если бы уже не любил. На него нахлынуло понимание того, что подсознательно он страстно желал ее разлуки с Блуром. Каждый раз, бросая на нее взгляд – на складки вокруг глаз, на перекошенные губы, он представлял себе Блура за работой. Он ослабил объятья.

Потом, у белых ворот, через которые он перепрыгнул, чтобы попасть на территорию, он нашел большой грубый мешок. Он был сырой и липкий на ощупь, но Хендерсон осторожно его развернул, чтобы добраться до того, что лежало внутри; он поднял ее и прижал к себе, не обращая внимания на сильный запах и сочившуюся жидкость.

Солнце медленно пересекало небо над головой, тускло освещая собравшиеся клочки облаков. В доме по-прежнему было тихо, если не считать скрипа шагов Хендерсона, который снова поднялся наверх и качался на кровати взад и вперед, скинув одеяла, скрипя планками.

– Кертин сказал мне, что именно так он и начинал, – сказал Блур.

Хендерсон напрягся, но не отпустил ее. Он повернул голову и увидел в дверях Блура, прижимающего к груди скользкую тушу, из его пустых, вытравленных глаз катились слезы.

– Делал чучела из тех, кого любил – из своей собаки и кошек, потому что не мог вынести их потери. Наверно, с домашними животными все иначе, – добавил он безучастно. – Как ты думаешь, у кого из нас она сейчас?

Хендерсон провел пальцем по ее коже, туго натянутой на простой каркас плеча.

Больше он ничего не ответил.

Дань обычаю[12]

Шлюхиному коту диагностировали кошачий диабет. Но может, думала шлюха, все дело в плохой кормежке. Или в жаре. Или холоде, или в грязном лотке, или в запахе квартиры на третьем этаже в Адовой Кухне: шаг за шагом и через минуту, две, десять – тявкаешь, как щенок, пищишь, как котенок, трешься, как жернов. Ты прешь, что каток, Джек, щелкни резинкой, потом бумажником. Всегда надо заставлять платить заранее, если не сделают этого сразу – вообще не заплатят, и кому это нужно? Кому нужно – им нужно, вот кому: на кровати, на полу, что твой ланч, проблеск и сверкание, заикание, глухой удар, холод, как пролитый опиум сердца, и шлюхин кот на краю подоконника, настоящего, мраморного, растрескавшегося, щербато-мраморного, розового, как надменный кошачий язычок, вылизывающий гениталии, розового, как зудящий передок, розового, как внутренняя сторона ее собственных иссушенных век, когда, как в это утро, она не спала всю ночь.

Не так уж она была занята, нет. И очередь не стояла в квартиру на третьем этаже без лифта, очередь в нее: нет и нет, и нет, и вообще какая разница? Дни без работы – медленные дни, но они всегда находят ее, тупые, жалкие мужики, даже самым тупым мужикам под силу такое. Может, чуют ее запах, может, находят ее, как кот в темной кухне находит таракана. А как выследят, как найдут ее, что? Гадко-липко, малюсенько-крошечно, и все, что им нужно, это минет, все, что им нужно, это поглядеть на еще одну «пилотку». Ночью все кошки серы, кроме тех, что не серы. Она перестала трахаться в машинах, когда это стало слишком опасно, по той же причине она всегда заставляла мужиков надевать резинку. Она не любила того, что опасно – вроде кошачьего диабета.

– Что такое, черт подери, кошачий диабет? – спрашивает она ветеринара.

– Я же вам сказал, – говорит он. Белая комната, серебром сверкающие инструменты, а белый халат врача пошел полосами от вылезшей шерсти: собачьих волос, кошачьих волос. – В прошлый раз. Помните?

– Снизойдите еще раз, – произносит она.

«Сукин ты сын, – думает шлюха, – я для тебя, все равно что они для меня, просто пара лишних баксов в череде поступлений. Сукин ты сын, ты же даже на меня не смотришь, когда говоришь».

– Это заболевание крови, – цедит он. – Нарушение обмена. Сбой в биохимии. Это сложно объяснять, но, по сути, диагноз таков.

Вот как? Она слишком глупа, чтобы понять диагноз? Ну да, конечно! Ее голые коленки скрещены на скользком пластмассовом стуле, ее кошка на столе, ее рука на теплом недвижном изгибе, острая кость под мехом.

– Она умрет?

– Они все умирают. Вы это знаете?

– Не умничайте, – говорит она, холодные от ярости пальцы все еще мягки на безжизненном мехе. – Мы все тоже умрем, но готова поспорить, вы все равно хотите, чтобы я оплатила счет, так? Диабет. – Голос шлюхи звучит спокойнее, но тепла в нем – ни на йоту. – Она от этого умрет?

– Он, – отвечает ветеринар. – Сколько еще раз вам повторять? Это кот, кастрированный кот.

Кастрированный мужик. Ну да, кто еще пойдет за ней домой с улицы, преодолеет три лестницы, будет орать под запертой дверью всю ночь, пока она не сжалится и не втащит его внутрь?

– Понятно, – говорит она, могла бы сказать больше, много больше, только что это даст?

Ветеринар не поймет, а пойми он, выйдет только хуже. Он не похож на тех мужиков, которые ходят с уличными проститутками, – да, по правде, кто же бывает на них похож? Кто угодно из них может, даже должен оказаться ветеринаром, врачом, юристом, кем угодно, никакой у них нет отличительной черты, никак не разобрать, кто есть кто. Одни походили на подонков и были ими, другие казались лучше и таковыми не были, а большинство – вообще ни на что не похожи, просто мужики с эрекцией и проблемой, а эрекция и есть проблема, точно так же, как идея СМИ или что там еще, что они везде говорили, и как бы то ни было, ей никто из них ничего такого не говорил. Они вообще ничего не говорят, кроме «Сколько?» и «У тебя есть где?». Да, у меня есть где, сволочь, прямо здесь под этим полушубком из кролика, прямо тут, где тепло, и темно, и влажно блестит, как блестят глаза кота на столе, как блестит игла, входящая в кота, и – о! – слышите, как он воет? Ужасающий краткий вой, и она морщится, когда игла входит в кота, морщится, когда ветеринар выдергивает иглу.