Дневник пани Ганки (Дневник любви) - Доленга-Мостович Тадеуш - Страница 26

Майор стал меня расспрашивать, о чем я говорила с Тоннором последний раз. Больше всего его интересовало, не упоминал ли он о своем намерении уехать, не называл ли какого-то города или страны, не обещал ли мне написать.

Я сказала, что он вовсе не собирался уезжать, наверняка и теперь в Варшаве, так как только что вернулся из какой-то коммерческой поездки. Майор задумался и, минуту помолчав, очень сурово произнес:

— Этот субъект сбежал. Но он еще должно быть в Польше. На всех пограничных пунктах ведется пристальное наблюдение. Поэтому нет сомнения, что рано или поздно его схватят. Однако я думаю, что он попытается как-то связаться с вами, если ваши с ним отношения имели какие-то чувственные основы…

— Но, пан майор… — перебила его я. — Меня ничего с ним не связывало. Даю вам честное слово.

По выражению его лица я поняла, что майор не поверил мне. Он нетерпеливо махнул рукой.

— Это меня мало волнует, уважаемая пани. Зато мне очень важно, чтобы вы сразу же сообщили мне, если Тоннор пришлет вам телеграмму или письмо. Вы знаете его почерк?

— Нет.

Майор положил передо мной несколько листков бумаги. Каждый был исписан другим почерком.

— Вот образцы. Если вы получите письмо, написанное одним из этих почерков, вы должны немедленно, не открывая конверта, принести его мне. Если Тоннор вам позвонит, постарайтесь выведать у него, где он находится. Ни в коем случае не кладите трубку на аппарат. Понимаете? Это позволит нам выяснить, откуда вам звонили. Надеюсь, что могу вам доверять, и что вы будете строго придерживаться этих предписаний. В противном случае мне пришлось бы установить контроль над вашей корреспонденцией и телефоном, что, конечно, вовсе не относится к приятным вещам.

Я заверила его, что он может полностью на меня положиться. Тогда он спросил, видела ли я кого-нибудь у Тоннора. Я сказала, что не видела никого, за исключением горничной.

— Могли бы вы ее опознать?

— Конечно.

Когда он стал надевать плащ, я догадалась, что мы поедем в тюрьму. Однако все оказалось куда хуже.

Машина остановилась перед моргом. Боже, какой ужас! Меня повели через мрачное помещение, в котором лежало множество трупов, накрытых белыми простынями. В воздухе стоял невыносимый смрад. Я чуть не потеряла сознание. Никогда в жизни не сталкивалась с таким ужасным зрелищем.

Когда открыли лицо, я сразу узнала ее. Она была очень синяя и лежала с открытыми глазами.

— Да, это она, — сказала я. — А что… ее убили?

Майор отрицательно покачал головой. А когда мы вы шли из морга, объяснил:

— Она сама отравилась, когда ее арестовывали на вокзале.

— Отравилась? Почему? Разве она тоже была шпионка?

— Да. Ее сообщнику удалось бежать только благодаря гриму. Она предпочла умереть, чем попасть в тюрьму.

Я была потрясена. Вернувшись домой, сейчас же легла в постель. Боже мой, какие ужасные вещи творятся в мире! Как все гнусно и подло! Я не любила ее, но она была молодая и хорошенькая. Эти преступники втягивают в свои грязные дурацкие дела даже женщин. Разве это по-человечески! Если бы я была президентом страны, я бы категорически запретила пускать в Польшу шпионов.

А к тому же во все это впутали и меня. Сколько буду жить, не прощу этого Гальшке. Меня в жар бросает, как подумаю, какой поднялся бы страшный скандал, если бы мои показания получили огласку. Для Яцека это был бы настоящий удар. А отец!.. Нет, лучше об этом и не думать!

Теперь я дрожу от мысли, что Тоннор может мне позвонить. Боже мой, я не желаю ему зла, но все же предпочла бы, чтобы его скорее схватили.

Разумнее было бы уехать. Хоть бы в Голдов. Но я не могу. В мое отсутствие может произойти бог знает что между Яцеком и той женщиной. Должна сама за всем присматривать. Завтра надо будет поехать к дяде Альбину. Не могу понять, почему он не подает признаков жизни.

А теперь спать, любой ценой спать.

Оказывается, Яцек не врал. Он действительно занял деньги Станиславу. Сегодня я убедилась в этом воочию. Яцек при мне распечатал конверт, который принес служащий с фабрики. В конверте были векселя на пятьдесят тысяч.

По этому поводу я сказала дяде:

— Сомневаюсь, чтобы та женщина была шантажисткой. Если бы она потребовала от Яцека деньги, он на всякий случай захотел бы их придержать и не одолжил бы никому. Это меня все сильнее тревожит.

— Почему тревожит? — удивился дядя.

— Ну, если ей не нужны деньги, то, вероятно, нужен он сам.

Дядя задумался и покачал головой.

— Мне до сих пор не удалось сориентироваться в ее намерениях. Я виделся с ней раз пять или шесть, но мы все еще на очень официальной ноге. Пока меня не было случая для основательной беседы. Когда я упомянул, что знаю в лицо того молодого человека, с которым она выходила из лифта, она оставила мое замечание без ответа. Это женщина с большим опытом поведения в обществе. Прекрасно умеет говорить ни о чем.

Я была несколько разочарована.

— С вашими талантами, дядюшка, я ожидала от вас большего.

— Я и сам ожидал большего, — улыбнулся он. — Но поверь, это очень интересная женщина, и я ничуть не жалею, что познакомился с ней.

— Но не может же быть, чтобы она хоть чем-то себя не выдала. Ведь должна она что-то о себе рассказать?

— Да, — признал дядя, — но сомневаюсь, что те сведения нам могут пригодиться. Она говорила мне, что ее отец был женат на бельгийке и владел промышленными предприятиями где-то под Антверпеном. После смерти родителей она все ликвидировала и сначала училась в Академии искусств в Париже, потому что хотела стать художницей, а потом путешествовала, очень много путешествовала. Из ее рассказов можно понять, что она объездила почти весь мир. Несмотря на то, что материальные условия давали ей независимость, она некоторое время была журналисткой и посылала из разных стран корреспонденции в американские журналы. Больше всего времени она проводит на Французской Ривьере. Однако всегда и везде живет в отелях.

— Ну, она рассказала вам достаточно много.

— Вроде бы и много, но пользы от всего того нам мало. Я, конечно, перешлю все эти сведения в розыскное бюро в Брюсселе. Однако сомневаюсь, чтобы они им там пригодились.

— Так что же нам делать?

— Придется набраться терпения. Нужно рассчитывать на случай.

— А вы не пробовали ее просто напоить?

Дядя засмеялся.

— К сожалению, все мои попытки были тщетны. Мисс Элизабет Норман утверждает, что ее организм имеет идиосинкразию к алкоголю. Когда-то, еще маленькой девочкой, она выпила бокальчик шампанского и так отравилась, что чуть не умерла.

— Может ли такое быть?

Дядя Альбин пожал плечами.

— Может и да, но для дела это не имеет никакого значения. Что касается твоего замечания, что она не гонится за деньгами, то оно кажется мне вполне справедливым, потому что эта женщина наверняка богата. Она имеет прекрасные украшения, которые стоят несколько сот тысяч, очень дорогие меха и великолепные туалеты. Я немного разбираюсь в этих вещах. Она наверняка очень состоятельная. Что касается всего прочего, это обычная женщина. Имеет живое воображение, всесторонние интересы, разбирается в музыке, в живописи, в архитектуре. Любит знакомиться с новыми людьми.

— А вы ее с кем-то познакомили?

— О, да. С несколькими своими приятелями.

Я встревожилась.

— Как же вы могли позволить себе такую оплошность? Ведь они в разговоре с ней могут назвать, и уже наверняка не раз называли, вашу фамилию. Она сразу поймет, что не случайно пан, с которым она познакомилась, имеет ту же фамилию, что и моя девичья.

— О, этого можешь не бояться, — успокоил меня дядя. — Женщине, не владеющей ни одним славянским языком, всех наших фамилий не только не запомнить, но даже и не произнести. Я уже не раз в этом убеждался.

— Но это она писала Яцеку, и писала на чистейшем польском языке.

Дядя кивнул головой.

— Это для меня еще нерешенная загадка. Я уверен, что писала или она, или какая-то особа, знающая польский язык. Если она сама, то я скорее склонен предположить, что она переписала текст с чужой рукописи, просто копируя буквы и не понимая смысла. Для меня вполне очевидно одно: польского языка она не знает. Я проделал множество экспериментов. Например, сидя в ресторане, делал вид, что плохо понял ее, и заказывал кельнеру совсем другое. Или же неожиданно вставлял польское слово, или же в беседе, которая велась при ней, говорил что-то о ней. Я не могу не верить своему опыту. Ни разу в ее взгляде, поведении или выражении лица не было заметно ни малейшей реакции. Она не может знать польского языка. Это для меня бесспорная истина.