Первый человек в Риме - Маккалоу Колин - Страница 167
- Предыдущая
- 167/235
- Следующая
— Я поклялся, что нога германца не ступит на землю Италии. И не нарушу клятвы.
— Не тебе сейчас принимать решения, Квинт Лутаций, поэтому ты не нарушишь клятвы.
Квинт Лутаций Катул Цезарь был одним из тех сенаторов «старой гвардии», кто отказывался носить золотое кольцо как знак своего сенаторского достоинства. Вместо этого он носил старинное — железное, какое когда-то носили все сенаторы. Поэтому, когда он повелительным жестом указал на людей, заполнивших комнату, его указательный палец не блеснул желтым лучом, он лишь оставил в воздухе серое пятно. До того как командиры увидели это пятно, они стояли онемевшие; теперь же все зашевелились, завздыхали.
— Оставьте нас, все. Подождите снаружи. Я хочу говорить с Луцием Корнелием наедине.
Центурионы один за другим покинули комнату, потом удалились трибуны, следом — личный персонал Катула Цезаря и его старшие легаты. Когда остались только Катул Цезарь и Сулла, бывший командующий вернулся к своему креслу и тяжело опустился в него.
Он угодил в тупик и знал об этом. Гордыня завела его в верховья реки Атес. Не гордость за Рим или за свою армию, а обыкновенная человеческая гордыня, которая не позволяла взять обратно безрассудную клятву. Чем дальше он продвигался по долине, тем сильнее чувствовал, что совершил грубейшую ошибку. И все же не мог признаться в этом. Чем выше он поднимался к истокам Атеса, тем ниже падал его дух. Когда он дошел до Тридента, то подумал: до чего похоже на Фермопилы! Хотя, конечно, в строго географическом смысле это место вовсе не было похоже на Фермопилы. Катул Цезарь задумал достойно погибнуть и тем самым спасти свою честь, эту самую роковую личную гордыню. Как о Фермопилах помнят столетиями — так будут помнить и о Триденте. Смерть отважного меньшинства в битве с подавляющим большинством. «Путник, поведай гражданам там, в Ромула граде, что, повинуясь приказу, здесь мы костьми полегли!» С великолепным памятником, паломниками и бессмертными эпическими поэмами.
Зрелище кимбров, хлынувших в долину с севера, отрезвило его. Потом Сулла завершил этот процесс. Конечно, у него имелись и глаза, и ум, пусть даже этот ум слишком легко затуманивался чувством собственного величия. Глаза отметили множество террас, образующих гигантскую лестницу на отлогих зеленых склонах, и ум оценил, как быстро кимбры смогут окружить римлян. Это не было ущельем с утесами, это была просто узкая альпийская долина, совершенно не подходящая для развертывания армии. Ее пастбища поднимались вверх под таким углом, что развернуть армию было просто невозможно, не говоря уж о маневрировании.
Но он не понимал, как разрешить ситуацию, не потеряв лица. Сначала вторжение Суллы во время совещания показалось ему великолепным выходом из тупика. Он мог переложить всю ответственность на мятеж, выступить в Сенате с пламенной речью, организовать суды по обвинению в измене над всеми офицерами, принимавшими участие в мятеже, от Суллы до последнего центуриона. Но эта мысль жила лишь несколько мгновений. Мятеж был самым серьезным преступлением в армии — да, но не в данном случае. Сейчас Катул Цезарь один противостоял всем офицерам своей армии (он мгновенно понял по их лицам, что ни один из присутствующих не откажется присоединиться к мятежникам). В таком неповиновении чувствовалось достаточно здравого смысла, способного преодолеть монументальную глупость незадачливого полководца. Если бы никогда не было Аравсиона, если бы Цепион и Маллий Максим навеки не запятнали абсолютную власть главнокомандующего в глазах народа Рима — и даже некоторых фракций в Сенате! — тогда все могло бы обернуться по-другому. Но теперь при появлении Суллы Катул Цезарь быстро осознал, что может и сам низко пасть в глазах Рима и закончить свою карьеру судом по обвинению в измене.
В результате Квинт Лутаций Катул Цезарь глубоко вздохнул и приступил к согласительной процедуре.
— Я больше не хочу слышать никаких разговоров о мятеже, Луций Корнелий. Тебе не следовало так открыто выражать свое мнение. Тебе надо было поговорить со мной лично. Если бы ты поступил так, все можно было бы уладить между нами.
— Я не согласен, Квинт Лутаций, — спокойно возразил Сулла. — Если бы я пришел к тебе для личного разговора, ты просто велел бы мне заниматься своим делом. Тебе следовало преподать урок.
Катул Цезарь поджал губы. Он посмотрел на свой длинный римский нос. Красивый представитель красивого рода, светлые волосы, голубые глаза, надменное выражение лица.
— Ты слишком много времени провел с Гаем Марием. Такое поведение не подобает патрицию.
Сулла так сильно хлопнул по ремням своей кожаной юбки, что зазвенели металлические украшения.
— О, ради всех богов, оставим трескучее фразерство, Квинт Лутаций! Меня уже тошнит от исключительности патрициев! И прежде чем ты начнешь свои тирады в адрес нашего с тобой начальника, позволь мне напомнить тебе: когда дело касается отношения к солдатам и командования, Гай Марий против нас — как Александрийский маяк против свечки! Как военный специалист ты не лучше меня. Но у меня есть перед тобой преимущество: я учился военному ремеслу под руководством Александрийского маяка, поэтому моя свеча светит ярче, чем твоя!
— Способности этого человека сильно преувеличивают! — процедил сквозь зубы Катул Цезарь.
— О нет, совсем нет! Можешь блеять и мычать об этом сколько угодно, Квинт Лутаций, но Гай Марий — Первый Человек в Риме! Человек из Арпина взял вас всех одной рукой и разбил наголову.
— Удивляюсь, что ты такой его сторонник, но обещаю тебе, Луций Корнелий, что никогда этого не забуду.
— Еще бы!
— Я дам тебе совет, Луций Корнелий. В будущем несколько поменяй свои приверженности. Иначе ты никогда не станешь претором, не говоря уже о консульстве.
— О, мне нравятся неприкрытые угрозы, — спокойно отреагировал Сулла. — Кого ты пытаешься обмануть? Я такой же патриций, как и ты. И если настанет такое время, когда для тебя же будет полезнее лебезить передо мной, — ты будешь лебезить! — Он посмотрел на Катула Цезаря лукаво. — Знаешь ли, придет день, и я буду Первым Человеком в Риме. Самым высоким деревом в лесу, как Гай Марий. А такие высокие деревья срубить невозможно. И если они все-таки падают, так это потому, что гниют изнутри.
Катул Цезарь ничего не ответил. Сулла сел в кресло и подался вперед, чтобы налить себе вина.
— А теперь о нашем мятеже, Квинт Лутаций, — продолжал он. — Выбрось из головы всякую надежду, что у меня не хватит смелости дойти до самого конца.
— Признаюсь, я тебя совсем не знаю, Луций Корнелий, но за эти два месяца вполне смог оценить твою твердость. Ты готов почти на все, чтобы поступить по-своему, — сказал Катул Цезарь. Он разглядывал свое старинное железное сенаторское кольцо, словно хотел почерпнуть из него силы. — Я говорил это раньше, повторю и сейчас: не будем больше говорить о мятеже. — Он громко сглотнул. — Я согласен с решением армии отступить. На одном условии. О мятеже никому ни слова.
— От имени армии — я согласен.
— Я бы хотел лично отдать приказ об отступлении. После этого… полагаю, ты уже выработал стратегию?
— Абсолютно необходимо, чтобы ты сам отдал приказ об отступлении, Квинт Лутаций. В том числе тем, кто ждет нас снаружи. Да, стратегия разработана. Очень простая стратегия. На рассвете армия снимается с места и уходит отсюда как можно быстрее. До наступления завтрашней ночи все должны перейти мост и двигаться на юг от Тридента. Самниты ближе всех располагаются к мосту, поэтому они смогут охранять его, пока не переправятся прочие, а затем перейдут мост сами — последними. Мне же сейчас необходимы инженеры, потому что как только последний солдат перейдет мост, его придется разрушить. Жаль, что он построен на каменных столбах: их мы снести не успеем. Германцы смогут восстановить переправу. Но у них нет инженеров, а это значит, что работа займет значительно больше времени, чем у нас. Возведенный ими мост может еще несколько раз разрушиться, пока Бойорикс будет переводить через него своих людей. Если он захочет идти дальше на юг, ему придется пересечь реку именно здесь, в Триденте. Поэтому следует максимально замедлить скорость его продвижения.
- Предыдущая
- 167/235
- Следующая
