Первый человек в Риме - Маккалоу Колин - Страница 177

• Предыдущая
• 177/235
• Следующая

И она опять солгала с сильно бьющимся от страха сердцем:

— Нет, Гай Юлий, правда! Агент сказал, что будет лучше, если я буду сопровождать его при обходе, а заодно проверю, как они живут.

Цезарь расслабился:

— Понимаю! Конечно. И что же он изобрел, наш изобретатель?

— Большей частью тормоза и блоки, я так поняла. Он показал мне, как они работают, — на модели крана. Но у меня не технический ум — так он сказал — и боюсь, что все это не имело для меня никакого смысла.

— Очевидно, его изобретения приносят ему хороший доход, если он может себе позволить жить непосредственно над нами, — заметил Цезарь, чувствуя, что жена его рассказывала уже не так оживленно. Лишенный интуиции, он не мог догадаться, чья в этом вина.

— Блоки он изобретает по договору с литейным цехом, который производит работы для крупных строительных подрядчиков. А тормоза изготавливает сам где-то на этой улице неподалеку. — Она передохнула и перешла к описанию самых необычных жильцов. — Агенты сообщили мне, что целый этаж у нас занимают евреи. Им понадобился отдельный этаж, потому что они соблюдают очень много правил, которые, кстати, сами и придумали. Очень религиозные люди! Мы в их глазах просто моральные уроды. Они не работают по найму, потому что каждый седьмой день обязаны отдыхать. Странная система, правда? В Риме базарный день — каждый восьмой, а потом есть еще праздники… Но наши праздники никак не совпадают с праздниками у евреев. Поэтому они работают только по договорам. У них не бывает регулярной работы.

— Как необычно! — удивился Цезарь.

— Все они ремесленники и ученые, — продолжала Аврелия, стараясь не выдавать своей заинтересованности. — Один из этих людей — его зовут Шимон — искуснейший писец. Очень красивый почерк, Гай Юлий. Правда, красивый! Он пишет только по-гречески. Никто из них не знает хорошо латыни. Когда издатель или автор готовит специальное издание произведения, которое они хотят продать подороже, они идут к Шимону. У него четыре сына, и все учатся на писцов. Они посещают школу нашего учителя-римлянина, а также и свою религиозную школу. Шимон хочет, чтобы они говорили на латыни так же бегло, как на греческом, и на арамейском, и иудейском — кажется, он так сказал. Тогда у них в Риме всегда будет много работы.

— И все евреи — писцы?

— О нет, только Шимон. Есть один, который работает по золоту. Он берет заказы у торговцев из портика Маргарита. А еще у нас имеются портретный скульптор, портной, оружейник, текстильщик, каменщик и торговец бальзамом.

— Надеюсь, они не все работают на дому? — осведомился Цезарь с тревогой.

— Только писец и золотых дел мастер. У оружейника есть мастерская на Высокой дороге, скульптор арендует мастерскую на большой ферме на Велабре, а каменщик работает в портовой мастерской, недалеко от мраморных причалов. — Как ни старалась Аврелия скрыть свои чувства, глаза ее засияли. — Они очень много поют. Думаю, это религиозные песни. Очень странное пение, знаешь, восточное, немелодичное. Но это ведь лучше, чем детский плач.

Цезарь протянул руку, чтобы убрать локон, упавший ей на лоб. Что толку сердиться — она ведь совсем девчушка, всего восемнадцать лет.

— Я так понимаю, что нашим евреям нравится здесь жить? — спросил он.

— На самом деле всем нравится здесь жить, — ответила она.

В ту ночь, когда Цезарь заснул, Аврелия долго лежала рядом, пролив на подушку несколько слезинок. Ей и в голову не приходило, что здесь, в субурской инсуле, Цезарь будет ожидать от нее того же поведения, что и на Палатине. Неужели он не понимал, что в этих перенаселенных кварталах для женщин с Палатина не было никаких развлечений, любимых занятий? Нет, конечно, он не понимал. Он все свое время посвящал растущей карьере. Его дни проходили между судами, важными сенаторами, монетным двором, казначейством, разными аркадами и колоннадами, куда начинающий сенатор ходил учиться своей профессии. Мягкий, добрый и тактичный муж Аврелии почти здесь и не жил. Но Гай Юлий Цезарь по-прежнему считал свою жену исключительной.

Истина заключалась в том, что Аврелия хотела сама управлять своей инсулой, отказавшись от агентов. Поэтому она сама обошла всех своих жильцов на каждом этаже, поговорила с ними, познакомилась поближе. Они ей понравились. Она не понимала, почему не должна вести с ними дела лично, пока не поговорила с мужем и не осознала, что она — женщина особая и стоит высоко на пьедестале достоинства Юлиев. Ей никогда не позволят сделать что-то, что может скомпрометировать его семью. Ее собственный род был так же высок, и она ценила аристократизм и понимала его. Но чем же ей заполнить свои дни? Она не смела и подумать о том, что уже два раза солгала мужу. Так, всхлипывая, она и заснула.

К счастью, ее дилемму временно разрешила беременность. Она стала спокойнее. Обошлось без традиционных неудобств: Аврелия находилась в расцвете здоровья и юности, в ней не было болезненности девушек старой патрицианской знати. Кроме этого, она взяла за правило каждый день ходить пешком, чтобы не сойти с ума от безделья. Громоздкая, как тумба, служанка Кардикса служила ей достаточно надежной защитой на улицах.

Еще до рождения их первого ребенка Цезаря откомандировали на службу к Гаю Марию. Он очень волновался, оставляя жену в последние недели беременности, такую уязвимую.

— Не беспокойся, со мной все будет хорошо, — сказала она.

— До родов обязательно поживи у своей матери, — наставлял он ее.

— Предоставь все мне, я справлюсь, — ответила она кратко.

Конечно, она не переехала к матери. Она родила в своей собственной квартире. И помогали ей не модные палатинские врачи, а лишь местная повитуха и Кардикса. Роды были легкими и быстрыми. Родилась девочка, еще одна Юлия, такая же светленькая и голубоглазая — великолепная, как и подобает всем Юлиям.

— Для краткости будем звать ее Лия, — сказала она своей матери.

— О нет! — воскликнула Рутилия, считая, что «Лия» — слишком просто и невнушительно. — А что, если Юлилла?

Аврелия решительно качнула головой:

— Нет, это несчастливое имя. Нашу девочку будут звать Лия.

Лия была слабенькая. Шесть недель подряд она все плакала и плакала, пока жена Шимона, Руфь, не решилась спуститься к Аврелии. Выслушав рассказ Аврелии о докторах, о волнующихся бабушке и дедушке Котта, о коликах и простуде, она презрительно фыркнула.

— У тебя ребенок голодный, — сказала Руфь с сильным греческим акцентом. — У тебя нет молока, глупая девочка!

— Да где же я поселю кормилицу? — спросила Аврелия, почувствовав огромное облегчение. Она сразу поняла, что Руфь говорила правду, но никак не могла сообразить, как ей убедить прислугу потесниться, пустив еще одного человека.

— Тебе не нужно искать кормилицу, глупенькая. В этом доме полно кормящих матерей. Не беспокойся, мы все дадим малышке молока.

— Я заплачу вам, — несмело предложила Аврелия, чувствуя, что тон ее не должен быть покровительственным.

— За что? Предоставь это мне, глупая. И я присмотрю за тем, чтобы все они сначала мыли свои соски! Малышка должна прибавить в весе, мы не хотим, чтобы она болела, — так сказала Руфь.

И у маленькой Лии появился целый дом кормилиц. Самые разные соски побывали у нее во рту, но ей это было безразлично — она питалась греческим молоком, еврейским, римским, испанским, сирийским. И стала поправляться.

Аврелия оправилась после родов и больше не испытывала страха по поводу плачущего ребенка. Без Цезаря стал проявляться истинный характер Аврелии. Для начала она сделала фарш из своих родственников по мужской линии, которых Цезарь просил присматривать за ней.

— Если ты мне будешь нужен, отец, я пришлю за тобой, — сказала она Котте твердо.

— Дядя Публий, оставь меня в покое! — сказала она Рутилию Руфу.

— Секст Юлий, отправляйся-ка ты лучше в Галлию! — ответила она старшему брату своего мужа.

После этого она посмотрела на Кардиксу и радостно потерла руки.

— Наконец-то моя жизнь принадлежит мне! — воскликнула она. — Грядут некоторые перемены!

• Предыдущая
• 177/235
• Следующая