Эдмунд Гуссерль в контексте философии Нового Времени - Незванов Андрей - Страница 8

Не является ли метод Гуссерля всего лишь попыткой усвоения и интериоризации отношения Классицизма к Возрождению? Усвоения той новой позиции учёного, которая отличает «Естественную историю четвероногих» Джонстона, от «Истории змей и драконов Альдрованди? Позицию Джонстона можно получить из позиции Альдрованди с помощью эпохè, беря в скобки весь универсальный синтетический мир Возрождения и относя его к сознанию человека Возрождения, отделяя тем самым объективации и некритические представления и аллюзии от предмета научного описания, в которое включаются только наблюдения или документированные свидетельства о наблюдениях (см. Мишель Фуко, «Слова и Вещи»). Указанный переход осуществился на границе эпох Возрождения и Классицизма. Но можно ли превратить исторический опыт этого перехода в универсальный метод самовыстраивания в отношении собственного сознания? Боюсь, универсальность здесь невозможна: всё наше преимущество стороннего наблюдателя исчерпается преимуществом нашего времени перед прошлым. Мы, например, имеем квантовые представления, что позволяет нам произвести эпохè непрерывной картины мира Лейбница-Ньютона. А дальше? Выше головы, однако, не прыгнешь!

В этой стене скепсиса замечаю только один проход, намеченный Гуссерлем: это попытка самоотстранения от объективирующего субъекта; попытка перестать быть нерефлективно объективирующим:

«Феноменологическая редукция к феноменам, к чисто психическому требует систематического и радикального эпохэ всякой объективирующей "позиции" в переживании».

Но как выполнить это требование? Кем быть, если не быть наивно объективирующим? Одного скепсиса на основе продвинутого знания недостаточно. Да, теперь легко отказаться от объективаций в виде ведьм, драконов, джиннов, олимпийских богов и т.п., – но совсем нелегко отказаться от генома, большого взрыва, галактик, реликтового излучения, элементарных частиц и тому подобного. Хотя все эти вещи ничуть не лучше крылатых змеев, а в объясняющей функции гораздо хуже. Можно одно заменять другим, и мнить себя свободным от одних объективаций в опоре на другие: такие, скажем, как «чистое переживание», которое встречается в жизни ещё реже, чем драконы; но что останется, если совсем не объективировать? Никаких представлений, чистая потенциальность «постава»? Ну и что? Она всегда готова разродиться предметом. И, если я не рассматриваю древнего грека, а рассматриваю себя, то кто я? – я сегодняшний созерцающий себя вчерашнего?

Гуссерль не сомневается в ответе. Он полагает, что мы можем созерцать собственные интенции. Это напоминает сознание буддиста махаяны во время медитации. Он созерцает душевные автоматизмы, обусловленные объективирующим сознанием, но не участвует в них. Что позволяет ему делать это? Опять же общий скепсис по отношению к миру-представлению, как иллюзии, и скепсис по отношению к жизни, выраженный Буддой: всё суть страдание; рождение – страдание, смерть – страдание, и т. д. Однако, та ли это позиция, к которой призывает Гуссерль?

Подобно Иоанну Крестителю он призывает нас обратиться:

«Трансцендентальная проблема истоком своим имеет всеобщее обращение естественной установки, в которой протекает вся повседневная жизнь…».

Возникает вопрос: обратился ли сам Гуссерль? Если судить по его Идеям к чистой феноменологии и феноменологической философии, то он только осуществляет программу Ибн Сины – переход от «первой интенции» ко «второй интенции». Если первая интенция Ибн Сины совпадает с cogitatium Картезия, то вторая – это «логическая интенция», или «роды, виды, отличительные признаки и вообще все логические понятия и термины, которые могут быть отнесены к познаваемому предмету». В упомянутом труде Гуссерля мы как раз и застаём его за построением логики, так называемой «формальной онтологии». Для примера достаточно привести один характерный параграф:

«Теперь возникает потребность в новой группе категориальных различений, принадлежной к совокупной сфере сущностей. Любая сущность, все равно содержательная или пустая (т. е. чисто-логическая), включается в некую иерархию сущностей — в поступенный ряд генерального и специфического. От такового ряда неотъемлемы две границы, какие — с необходимостью — никогда не совпадают. Спускаясь вниз, мы достигаем самых нижних специфических различений, или же, как мы тоже говорим, эйдетических единичностей; восходя же, мы через видовые и родовые сущности, достигаем наивысшего рода. Эйдетические единичности — это сущности, которые хотя и необходимо обладают стоящими над ними „более всеобщими" сущностями в качестве своего рода, но уже не обладают стоящими ниже их обособлениями, в отношении которых они сами были бы видами (ближайшими видами, или же опосредованными, высшими родами). Точно так же тот род — самый высший, над которым нет уже никакого рода.

В этом смысле в чисто-логической области значений „значение вообще" есть наивысший род, а всякая определенная форма предложения, всякая определенная форма члена предложения, есть эйдетическая единичность, предложение вообще — опосредующий род. Точно так же и численность вообще есть наивысший род. А „два", „три" и т. д. суть низшие дифференции, или же эйдетические единичности такового. Так, к примеру, в содержательной сфере вещь вообще, чувственное качество, пространственный облик, переживание вообще — это высшие роды; сущностные же наличности, принадлежные к определенным вещам, определенным чувственным качествам, пространственным обликам, переживаниям как таковым, суть эйдетические и при этом содержательные единичности.

От всех этих определяемых через род и вид сущностных отношений (не отношений классов, т. е. множеств) неотделимо то, что в особенных сущностях „непосредственно или опосредованно содержится" более общая сущность — в определенном смысле, который подобает постигать, по своеобразию его, в эйдетической интуиции. Именно поэтому не один исследователь числит отношение эйдетического рода и вида к эйдетическому обособлению среди отношений „части" и „целого". При этом „часть" и „целое" получают предельно широкий смысл „содержащего" и „содержимого", так что эйдетические видовые отношения тогда — особый случай такового».

(Конец цитаты)

Таким образом, новая установка Гуссерля, отличная от естественной, обнаруживается логикой, которая, собственно, и структурирует новое умозрение, могущее, якобы, отстранённо созерцать старое (естественное) умозрение. Но чем же реально отличается cogitatium второй интенции от cogitatium первой? Искусственной логикой, которая требует для своего применения «второй навигации», или инструментального усилия. Это легко понять. Если учесть, что первое естественное cogitatio столь же логическое, сколь и второе, - только оформлено естественной логикой языка; тогда как второе cogitatio оформлено искусственным языком философа, создающим искусственные предметы познания. Любопытно отметить, что свою эйдетическую таблицу категорий Гуссерль заимствует у классификации животных царств, развитой в эпоху классицизма Линнеем, Бюффоном и другими.

Обратимся повторно к Идеям к чистой феноменологии Гуссерля за разъяснением: