Ждать ли добрых вестей? - Аткинсон Кейт - Страница 19

Женщина в красном провела языком по губам и улыбнулась Джексону. А теперь что? Подаст знак — кивнет в сторону туалетов, ожидая, что он почапает за ней, протиснется мимо пустоглазых солдатиков и возьмет ее, напористо тычась, прижав к маленькой раковине, заляпанной мылом и грязью, торопливо уронив штаны неприличной лужей вокруг лодыжек. Распутен я и похотлив — не в силах жить без жены.[59] Вспомнил, как Джулия играла Елену в минималистской постановке «Трагической истории доктора Фауста» над прокуренным лондонским пабом. Что соблазнит — и соблазнит ли что-то — его, Джексона, продать душу дьяволу или, собственно, кому угодно? Спасение жизни, пожалуй. Его ребенка. (Его детей.) Пойдет он за женщиной в красном, если та подаст знак? Хороший вопрос. Он не был, что называется, неразборчив (и ни единожды не изменял — святой, можно сказать), но он мужчина и хватает, что под руку подвернется. О Человек, имя тебе — Глупость.

Он взглянул на ее отражение в темном стекле — женщина невинно читала свою макулатуру. Может, она и не намекала вовсе, может, у него от вагонной вони разыгралось воображение. Слава богу, экзамен отменился.

Джулия делала это в вагонных туалетах с незнакомцами, а однажды в самолете — впрочем, будем честны, с ним, не с чужаком (тогда он чужаком не был — теперь все иначе). Джулия объедалась жизнью до отвала, потому что знала, какова альтернатива, — о хрупкости жизни ей постоянно напоминал список мертвых сестер. Хорошо, что у Джулии сын, а не дочь, — может, за сына она будет меньше беспокоиться.

А теперь у Амелии, единственной оставшейся сестры, обнаружили рак, и сейчас ей «выкорчевывают» груди, как выразилась Джулия. Они коротко поговорили по телефону — Джексон хотел удостовериться, что Джулии не будет дома, когда он приедет на север к своему ребенку. Их ребенку.

— Бедная, бедная Милли, — сказала Джулия, задыхаясь больше обычного. От горя у нее обострялась астма.

Как-то раз, во времена, счастливее нынешних, они с Джулией поехали отдыхать — Джексон уже забыл куда, но помнил картину какого-то итальянца эпохи Возрождения, о котором никогда не слыхал: на картине была святая Агата — она воздевала блюдо, а на блюде лежали ее отрезанные, но по-прежнему великолепные груди, и она походила на официантку с бланманже. Ни намека на пытки, что предшествовали этой ампутации, — изнасилование, дыба, голод, тело на горящих углях. Со святой Агатой Джексон свел близкое знакомство — когда матери диагностировали рак груди, который в итоге ее и прикончил, она часто молилась святой Агате, покровительнице больных.

От размышлений его оторвала старуха: она внезапно пожелала выяснить, проехали ли они уже Ангела Севера[60] и увидит ли она его в темноте. Джексон растерялся — что ей сказать? Как сообщить, что она едет не туда, что это поезд на Лондон, она вытерпела несколько часов в тесноте и мерзости, а теперь придется развернуться и терпеть снова. Следующая остановка, наверное, в Донкастере или, может, Грэнтаме, где родилась Эта Женщина, та самая, что собственноручно уничтожила Британию. («Господи боже, Джексон, кончай», — сказала в голове его бывшая жена.)

— Мы едем не туда, — мягко сказал он.

— Мы едем туда, — ответила старуха. — Куда ж мы, по-вашему, едем?

Он уснул. Когда проснулся, костюм все стучал по клавишам. Джексон проверил сообщения — ничего не пришло. Мимо промелькнула станция, и старуха самодовольно посмотрела на Джексона.

— Данбар, — объявила она, точно старая прорицательница.

— Данбар?

— Поезд идет до Уэверли.

Слегка из ума выжила бабушка, решил Джексон. Если, конечно…

Женщина в красном склонилась через стол, явив взору ценителя тучные здоровые груди, и сказала;

— У вас время есть?

— Время? — повторил Джексон. (На что время? На перепихон в вагонном туалете?)

Она постучала по запястью — подчеркнуто, для тупиц.

— Время не подскажете? Сколько времени?

Ах, время. (Идиот.) Он глянул на «Брайтлинг» и удивился: почти восемь, оказывается. Они уже должны быть в Лондоне. Если, конечно…

— Без десяти восемь, — сказал он женщине в красном. — Куда этот поезд идет?

— В Эдинбург, — ответила она, и тут какой-то парень, шатко петлявший по вагону, споткнулся и спикировал на Джексона, сжимая банку лагера, будто она убережет его от падения; Джексон вскочил — не столько парню помочь, сколько спастись от пивного душа.

— Осторожнее, сэр, — сказал он, машинально включив властный тон, и всем весом подпер парня, чтобы больше не падал. Вспомнил сегодняшнюю овцу.

Пьяный оказался податливее. Туманно уставился на Джексона, сбитый с толку «сэром»: будут бить? не будут бить? Вероятно, до сего дня к нему так вежливо обращались одни полицейские. Он открыл было рот, но язык заплетался, вышла невнятица, и тут вагон внезапно дернуло, парень рыбкой нырнул вперед, а Джексон не успел его поймать, как ни махал руками.

Эта неожиданная запинка в движении несколько встревожила пассажиров, однако вскоре тревогу сменило облегчение.

— Что это было? — спросил кто-то, а кто-то другой рассмеялся:

— Рельсы посыпали не теми листьями.

Очень по-британски. Больше всех психовал костюм.

— Все будет хорошо, — сказал Джексон и тотчас подумал: «Не искушай судьбу».

Джулия верила в мойр (откровенно говоря, она верила во что ни попадя). Верила, что мойры «следят за тобой», а если нет, значит, наверняка тебя ищут, так что внимания лучше не привлекать. Как-то раз они застряли в пробке, опаздывали на паром, и Джексон сказал:

— Нормально, должны успеть. — А Джулия рядом нарочито пригнулась, будто в нее стреляют, и прошипела:

— Тсс, они услышат.

— Кто услышит? — удивился Джексон.

— Мойры. — (Джексон даже глянул в зеркало — может, эти Мойры в машине позади сидят.) — Не искушай их, — сказала Джулия.

А однажды самолет трясла турбулентность, Джексон взял Джулию за руку, сказал:

— Скоро закончится, — и получил такой же спектакль, будто мойры сидели на крыле 747-го.

— Прячься и не высовывайся, — велела Джулия. Джексон невинно осведомился, правильно ли он понимает, что мойры — это фурии, а Джулия мрачно ответила: — Даже и думать об этом забудь.

Сейчас вспомнишь — поразительно, сколько они с Джулией путешествовали. То самолет, то поезд, то корабль. После их разрыва Джексон толком нигде не бывал — так, иногда перескакивал Ла-Манш, ездил в свой домик на юг Франции. Дом он продал, сегодня деньги должны прийти на счет. Франция хороша, но что уж душой кривить — он там не дома.

Черт с ними, с мойрами, гораздо интереснее, куда же он едет. В Эдинбург, значит? Это поезд не до Кингз-Кросс — поезд с Кингз-Кросс. Права была любительница прогулок. Он едет не туда.

Satis[61] дом

Когда Реджи добралась до обшарпанного дома в Масселбурге, мисс Макдональд открыла дверь и воскликнула: «Реджи!» — как будто не ожидала, хотя каждую среду происходило одно и то же. Раньше мисс Макдональд гордилась тем, что ее ничем не удивить, а теперь изумлялась простейшим вещам («Ты посмотри, какая птичка!.. Это что — самолет?»). Левый глаз налился кровью, точно в мозгу взорвалась красная звезда. Еще подумаешь, не лучше ли броситься в водяную пустоту и выписаться отсюда пораньше.

В доме — ни малейших признаков наступающего Рождества. Может, религия мисс Макдональд Рождества не приветствует?

— Еда на столе, — сказала мисс Макдональд.

Каждую среду они ужинали и пили чай, затем мисс Макдональд ехала через весь Масселбург (спаси господи всех, кто повстречается ей в пути) на очередные «Исцеление и молитву» (от которых толку чуть, что уж врать-то), а Реджи делала домашнее задание и присматривала за Банджо, престарелой учительской собачкой. Потом мисс Макдональд возвращалась, вся из себя намоленная и исполненная духа, и проверяла домашнее задание за чаем: ей доставалось печенье для «улучшения пищеварения», а Реджи — карамельные вафли, специально для нее купленные.