Ждать ли добрых вестей? - Аткинсон Кейт - Страница 18

Сосед в костюме закашлялся — нездоровый, мокрый кашель; может, и ему куртку предложить? Незнакомцы в поезде. Если вдруг что случится — помогут они друг другу? (Никогда не переоценивай людей.) Или каждый за себя? Так и выживаешь в самолетах и поездах, плюешь на всех и всё, выкарабкиваешься во что бы то ни стало, руку отгрызаешь — можно и чужую, если надо, — лезешь по спинкам кресел, по головам, забываешь все, чему тебя мама учила, потому что кто доберется до выхода, тот и выживет. В буквальном смысле.

На месте серьезной железнодорожной катастрофы — как на поле битвы. Джексон знал, побывал однажды, когда только пришел в гражданскую полицию, и ничего страшнее он даже в армии не видал. Под обломками застрял маленький ребенок, он звал маму, а им до него никак было не добраться — его погребли тонны металла.

Через некоторое время крики смолкли, но во сне Джексон слышал их еще долгие месяцы. Ребенка — мальчика — в конце концов спасли, но почему-то это не смягчало ужаса воспоминаний о его рыданиях (мама, мама). Само собой, незадолго до того Джексон стал отцом Марли, и это событие разодрало его в клочья, разворотило его и перевернуло с ног на голову все дородовые увлечения, которые главным образом вращались вокруг выбора детской коляски — с типично мужским вниманием к деталям, какое он уделял бы при покупке машины. (Есть ли стопоры на передних колесах? Регулируется ли высота ручек? Можно ли менять наклон сиденья?) Механика отцовства оказалась бесконечно примитивнее. Он пощупал пакетик в кармане. Другая беременность, другой ребенок. Его ребенок. Он коснулся головы Натана — и оно обрушилось. Любовь. Любовь не сладка, не легка, она нутряная, всепобеждающая. Любовь не долготерпит, не милосердствует.[56] Она свирепа и умеет играть не по правилам.

Он не видел Джулию на поздних сроках. Маленькая, сексапильная — наверняка в беременность она расцвела зрелой чувственностью, хотя говорила, что у нее геморрой, варикоз и она «почти шарообразна». Они поддерживали слабую связь: он звонил, она рекомендовала ему отвалить, но порой они болтали, как будто и не разбегались. И все равно она твердила, что ребенок не его.

Потом он навестил ее в больнице. Вошел в шестиместную послеродовую палату и получил хук прямо в сердце, когда увидел, как она лежит с ребенком на руках. Она опиралась на подушки, дикая шевелюра разметалась по плечам, как ни посмотри — вылитая мадонна, и видение портил только затесавшийся чужак, фотограф мистер Футы-Нуты, который лежал рядом и с обожанием созерцал младенца.

— Ну ты глянь — несвятое семейство, — сказал Джексон (не удержался — и вот так всю жизнь, непременно наговоришь женщинам лишнего).

— Уходи, Джексон, — кротко сказала Джулия. — Это ты плохо придумал, сам ведь понимаешь.

Мистер Футы-Нуты оказался несколько предусмотрительнее:

— Вон отсюда, а то получишь.

— Маловероятно, слюнтяй, — ответил Джексон (не удержался). Неспортивный уроженец теплицы — Джексону приятно было думать, что он завалил бы парнягу одним ударом.

— Главное достоинство храбрости — благоразумие,[57] Джексон, — сказала Джулия, и теперь ее тон отдавал предостережением.

Ну само собой — в такой ситуации Джулия будет цитировать. Она сунула мизинец младенцу в губы, улыбнулась ему. Меж ними пропасть. Джексон впервые видел Джулию такой счастливой; он бы развернулся и ушел, склонившись пред ее новообретенным спасением, однако мистер Футы-Нуты (вообще-то, его звали Джонатан Карр) сказал: «Тебе нечего тут делать, Броуди», словно эта рождественская сцена принадлежала ему лично, и Джексона обуяла такая ярость, что он избил бы мужика прямо на полу в палате, перед кормящими мамочками и новорожденными детьми, если б ребенок Джулии (его ребенок) не заплакал, — тут Джексон устыдился и отступил. Ему хватало приличий ужасаться, вспоминая этот эпизод.

Теперь эти двое, изнеженные южане до мозга костей, жили у него на родине, в сердце его родины, а он день за днем, шаг за шагом отдалялся. Джулия, милая женушка, сельская до донышка, — это вообще ни в какие ворота. Проще поверить в миллиард ангелов, танцующих на булавочном острие, чем в Джулию, которая стряпает на плите «Ага». Ладно, хорошо, Йоркширских долин нет в его наследстве, полном грязи и городской гнили, но они в пределах божественного графства, а это и Джексоново графство, оно течет в его крови, окаменело в известняке его костей, хоть родители его там и не родились. Может, оно и в ДНК его сына, что притаилось в кармане? Шаблон его ребенка. Цепочка молекул, цепочка улик. В одном-единственном этом волоске — следы его сестры. Нив погибла так давно, что перестала быть человеком, превратилась в историю, байку. Мою сестру убили, когда ей было восемнадцать.

Он вынул «Блэкберри», положил на стол. Он почти ожидал сообщения. Добралась, все в порядке. Сообщения не было, поэтому он написал сам: «Скучаю. Джкс». Убил таким образом минуты две. Телефон оставил на виду, чтоб сразу прочитать ответ.

Старуха напротив вздохнула и закрыла глаза, будто книга совершенно ее вымотала. Женщина в красном — не леди, не библиотекарша, а старая добрая потаскушка (вроде Джулии), — пожалуй, ровесница той любительнице прогулок. Где-то она теперь? Все шагает вверх по холму, вниз по долине? Сосед-костюм извлек из портфеля мятый пакет чипсов с сыром и луком и довольно неохотно изобразил товарищескую взаимовыручку, молча предложив чипсы остальным.

Женщины отказались, а Джексон взял горсть. Он оголодал, а шансов добраться в такой давке до вагона-ресторана — кот наплакал. Коль ближнему дарил ты хлеб, не будет адов огнь свиреп. Себе припрятал хлеб и мед — тебя дотла огонь сожжет. Опять эта песнь погребальная, да что ж такое? Костюм, значит, купил себе дорогу на небеса за пакет чипсов с луком и сыром? Надо было настоять, чтоб старуха взяла у Джексона куртку, а то дрожи потом в пути меж костров преисподней.

Чипсы на вкус оказались пластмассовыми, и от них захотелось пить. В глазницах пульсировало. Скорей бы домой.

За окном было черно, ни пятнышка света, и дождь без устали хлестал по стеклу. На редкость негостеприимно тут. Где они вообще? На ничейной территории между Йорком и Донкастером, очевидно. Ближе к месту его рождения. Права по рождению он лишился — в восьмидесятые. Эта Женщина продала его вместе с фамильным серебром.[58]

А в Йорке-то уже останавливались? Если да, он не заметил. Задремывал, кажется.

И тут он подумал о Луизе. Они толком не общались, иногда она слала ему SMS — по пьяни, должно быть. Между ними никогда ничего не было, — во всяком случае, ничего не было сказано вслух. Их отношения в Эдинбурге два года назад можно было назвать профессиональными, если не вчитываться в словарь и листать очень быстро. Они никогда не целовались, никогда не касались друг друга, хотя Джексон почти не сомневался, что она об этом думала. Уж он-то думал. Да еще как.

А пару месяцев назад она объявила, что выходит замуж, — поворот невероятный (прямо скажем, абсурдный), Джексон заподозрил, что она шутит. Когда-то он думал, будто ему найдется место в ее будущем, а тут раз — и он вышвырнут в ее прошлое. Они не встретились, миновали друг друга в ночи, устремились в разные гавани. Та, что спаслась. Жаль. Он желал ей всего наилучшего. Ну как бы.

Какая ирония — Джулия и Луиза, женщины, с которыми в последние годы он был близок, обе внезапно выскочили замуж, и обе — не за него.

Они промчались мимо станции, Джексон попытался разобрать название и не успел.

— Где мы? — спросил он женщину в красном.

— Не разглядела, простите. — Она выудила из сумочки зеркальце, повозила помадой, растянув губы, затем оскалилась, проверяя, нет ли пятен на зубах.

Джексонов костюмированный сосед на миг напрягся и прекратил стучать по клавиатуре, слепо уставился в экран, не смея взглянуть на женщину, но не в силах не глядеть. В недрах костюма кратко вспыхнул и замерцал некий животный инстинкт, однако, видимо, выгорел тотчас: костюм слегка ссутулился и продолжил печатать.