Ипатия - Кингсли Чарльз - Страница 56
- Предыдущая
- 56/78
- Следующая
– Он тебя обманул! Ты убедилась в своей ошибке и потому оставь его, как он того заслуживает!
Пелагия ласково взглянула на брата.
– Милый мой, дорогой! Ты не знаешь, что значит любовь!
Филимон пробормотал:
– Но разве ты меня не любишь, сестра?
– Люблю ли я тебя? Конечно, и даже очень, но не так, как его. Молчи, молчи… Ты еще не можешь понять это чувство.
И Пелагия закрыла лицо руками.
– Я должна это сделать! Я должна. Я на все решусь ради своей любви. Ступай к ней, к мудрой деве, к Ипатии! Она тебя любит! Я знаю, что она тебя любит. Она тебя выслушает, а меня – нет!
– Ипатия? Знаешь ли ты, что она сидела рядом с Орестом в театре?
– Она была вынуждена это сделать! Орест не давал ей покоя! Ипатия была бледна, как слоновая кость, и дрожала, точно в лихорадке. Под глазами у нее были темные круги, Я уверена, что она плакала. В порыве безумного тщеславия я издевалась над ней и думала: «Она похожа не на счастливую невесту, а на мученицу, идущую на распятие!» А теперь молю тебя: сходи к ней! Скажи, что я отдам ей все чем владею, сделаю все, что она потребует… Но пусть она научит меня быть подобной ей и внушить уважение амалийцу!
Филимон колебался. Внутренний голос говорил ему, что эта попытка не увенчается успехом.
– О, иди! Говорю тебе, она поступала вопреки собственной воле! Она сочувствовала мне, я это видела; она стыдилась за меня в то время, когда я ничего не сознавала. А теперь, когда я в горе, она не может презирать меня! Иди, а не то я сама отправлюсь к ней!
– Ты меня подождешь здесь? Не бросишь меня опять? – спросил Филимон, решившись исполнить просьбу сестры.
– Да, я останусь. Но торопись! Если он узнает, что меня нет дома, то подумает… Ступай скорее! Возьми в качестве подарка пояс, который на мне был… там! Отвратительная вещь! Я ненавижу ее. Скажи ей, что это только аванс, только часть того, что я уплачу ей!
Вскоре уже юноша входил в дом Ипатии. Слуги были перепуганы, а передняя была занята солдатами.
Мимо Филимона пробежала любимая рабыня Ипатии и узнала его. На просьбу вызвать хозяйку дома рабыня отвечала, что госпожа не хочет никого видеть.
– А Теон?
– Он тоже заперся.
Юноша так настойчиво и страстно упрашивал мягкосердечную девушку, что та была не в силах противиться его просьбам и провела его в библиотеку, где Теон, бледный как смерть, расхаживал взад и вперед, почти обезумев от страха. Сначала он не обратил никакого внимания на беспорядочный рассказ Филимона.
– Новая ученица, юноша? Время ли теперь принимать новых учеников, когда жизнь моей дочери и мой дом подвергаются опасности? О, я несчастный, – я вовлек ее в эту западню своей алчностью, своим пустым тщеславием. О, дитя мое! Дитя мое! Мое единственное сокровище. Двойное проклятие поразит меня, если…
– Она умоляет только об одном свидании…
– С моей дочерью? Пелагия хочет видеть Ипатию? Ты смеешься надо мной? Неужели ты думаешь, что я, отец Ипатии допущу подобное осквернение моей дочери?
– Но, может быть, вот эта вещь смягчит тебя, – сказал Филимон, подавая ему пояс. – Ты лучше меня сумеешь оценить его, – добавил он. – Мне поручено передать его тебе как аванс той платы, которую Пелагия с радостью вручит тебе, если сделается ученицей твоей дочери. Она готова уступить ей половину своего состояния.
Юноша положил на стол пояс сестры, украшенный драгоценными камнями, сверкавшими как звезды. Старик посмотрел на драгоценный подарок и тихо отошел.
– Сколько стоит такая вещь? Этими драгоценностями можно было бы покрыть все наши долги…
Прошло несколько минут. Теон то поглядывал на камни, то продолжал ходить по комнате. Наконец он сказал:
– Если ты пообещаешь никому не говорить…
– Обещаю!
– А если моя дочь не согласится…
– Все равно, пусть она возьмет пояс. Его владелица, слава Богу, научилась презирать такие вещи. Передай твоей дочери эту драгоценность вместе с моим проклятием. Да покарает меня Господь еще суровее, если я еще когда-нибудь увижу ее!
Старик не расслышал последних слов Филимона. С жадностью схватил он свою добычу и поспешил в комнату Ипатии. Филимон остался один, охваченный мучительными сомнениями.
«Он говорил об унижении! О том, что Ипатия запятнает свою чистоту! Так вот каковы плоды ее философии, порождающей себялюбие, гордыню и лицемерие!»
Юноша был погружен в размышления, когда Теон вернулся и передал ему следующее письмо: «Ипатия – своему любимому ученику. Я жалею тебя, да иначе и быть не может. Даже более, я признательна тебе за твою просьбу, доказывающую, что мое присутствие на сегодняшнем отвратительном зрелище не отвратило от меня душу, на которую я возлагала свои лучшие надежды. Но, посуди сам, не должна ли произойти полная и по-видимому, невозможная перемена в женщине, за которую ты хлопочешь, прежде чем нам удобно будет встретиться? Я не так безжалостна, чтобы порицать тебя за твою просьбу; и даже не укоряю ни тебя, ни ее. Она повинуется голосу своей природы. Разве можно на нее негодовать, раз судьба наделила такое прекрасное животное слишком грубым и низменным духом? К чему же нам рыдать над ней? Рожденная из праха, она и превратится в прах. Но тебе была дарована божественная искра в момент твоего рождения, ты должен воспарить над всем земным и без сожаления покинуть низшее существо, связанное с тобой преходящими и ничтожными узами плотского родства».
Филимон гневно скомкал письмо и вышел из дома. Итак, у представительницы философии не оказалось доброго слова для заблудшей, не было утешения для униженной грешницы! Судьба! Пелагии оставалось только подчиниться судьбе и быть низким, жалким существом, презирающим саму себя!
В памяти Филимона вдруг почему-то вспыхнули ярким светом давно знакомые, но временно забытые слова, и он громко и страстно произнес:
– «Верую во оставление грехов, воскресение мертвых и жизнь вечную!»
В одно мгновение растаяли грезы последних четырех месяцев, и Филимон поспешил домой, думая о пустынной обители. Одна келья для Пелагии, другая – для него, – вот и все, что ему надо. Там они вместе будут каяться и молиться, чтобы Господь сжалился над ними…
Едва переводя дыхание от страха и возбуждения, юноша взбежал по лестнице и увидел перед своей дверью Мириам. Она не хотела допускать Филимона к Пелагии.
– Она еще там?
– А тебе что за дело?
– Я хочу пройти в свою комнату.
– В твою комнату? А кто за нее платил в течение четырех месяцев? Ты? Да и что ты можешь сказать Пелагии? Что ты можешь для нее сделать? Ты, молодой умник, должен поначалу сам влюбиться, чтобы научиться помогать влюбленным созданиям.
Филимон ринулся вперед так стремительно, что Мириам вынуждена была отступить. Старуха с лукавой улыбкой последовала за ним в комнату. Пелагия бросилась к брату.
– Не будем более говорить о ней, дорогая сестра, – сказал Филимон, кладя руку на плечо Пелагии и грустно глядя ей в глаза. – Гораздо лучше полагаться на собственные силы, а не искать посторонней помощи. Веришь ли ты мне?
– О, конечно! Но можешь ли ты мне помочь? Будешь ли ты меня учить?
– Да, но не здесь! Мы должны бежать! Погоди, выслушай меня, дорогая сестра, умоляю, выслушай меня! Неужели ты так счастлива здесь, что не можешь представить себе высшего блаженства? Да и кроме того… Дай Бог, чтобы мои опасения не оправдались, но разве грешников не ожидает ад за гробом?
Пелагия закрыла лицо руками.
– Меня предупреждал об этом старый монах.
– Вспомни его предостережения, – прошептал Филимон и начал с жаром говорить об огненном море и адских муках в тех же выражениях, в которых так часто Памва и Арсений поучали его самого. Пелагия прервала его речь.
– О, Мириам! Правда ли это? Разве это возможно? Ах, что со мной будет! – с отчаянием воскликнула бедная девушка.
– А если и правда, то спроси его, каким образом он спасет тебя?
– Разве евангельское учение не предохранит ее от козней ада, неверующая еврейка? Я могу спасти ее?
- Предыдущая
- 56/78
- Следующая
