Зори над Русью - Рапов Михаил Александрович - Страница 119

• Предыдущая
• 119/176
• Следующая

— Стой ты, пострел! Будешь высовываться, прогоню. Подобьют ведь.

— Кому подбивать? Вон они как врассыпную брызнули, — возразил ему сын, поблескивая на отца глазенками.

— Ладно, ладно! Тоже выискался Аника–воин, — ласково журил Семен. — Ты запомни: труса убьют первым, а лихача вторым. Биться надо храбро и мудро.

— Воистину разумная речь! Э, да ты сына обучаешь. Добро, сотник, добро! — Говорил это воевода Боброк, поднявшись вместе с боярином Тимофеем Вельяминовым на верх башни.

Семен привычно поднял руку, чтобы снять шапку, но, дотронувшись до холодной стали шлема, отдернул ее обратно. Даже смутился немного. Боброк заметил это, чуть улыбнулся и спросил уже деловито:

— Ну, что от вас сверху видно?

— Видно мало, но понять можно. Раздумал Ольгерд Гедеминович стены и врата крушить, как в прошлый раз. Литовцы ныне через стены полезут, лестницы они делают.

— Лестницы? — Боброк подошел к зубцам. Долго вглядывался. Потом сказал: — Твоя правда, Семен Михайлович. Значит, будем ждать приступа на стены. Ты помни, башня — башней, а за оба прясла стен, что справа, что слева от башни, ты тож в ответе.

— Это само собой, — кивнул Семен и только было раскрыл рот, хотел о чем–то спросить воеводу, как на верху башни появилась Настя. Под высоким шатром гулко раздался ее крик:

— Семка, совесть у тебя есть аль нет?! Как был ушкуйник, так им и остался!

Одним духом выпалила и только тут, заметив Боброка и Вельяминова, махнула им торопливый поклон:

— Простите, бояре, а только стерпеть такого я не могла!

— Оно и видно, Анастасия Андреевна, что тебе невтерпеж, — засмеялся Боброк. — Боровицкую башню ты раньше Ольгерда приступом взяла.

Воины Семеновой сотни, столпившись вокруг, ухмылялись. Настя сверкнула на них глазами и Боброку:

— Тебе, воевода, шутки, а он, медвежья душа, мальчонку на башню забрал. Ванька, — вдруг снова закричала она, — чтоб духу твоего здесь не было.

— Настя, постыдись, — вполголоса уговаривал Семен жену. — Жизнь прожили — худого слова в доме не слышно было, а тут на людях ты свару затеяла.

Настя горько заплакала:

— Мальчонке осьмой годок только еще пошел, а он его под стрелы… Хоть вы, воеводы, образумьте Семена.

Тимофей Вельяминов вдруг сказал::

— А ведь Настенька права! Мальчонка мал, долго ли до греха. — И, нахмурясь, будто и вправду сердит, прикрикнул на Ванюшку: — А ну! Брысь отсюда!..

…В трапезной Чудова монастыря было полно беженцев. Здесь, в уголке, на узлах с вещичками сидела Аленка. Увидав входящих Настю и Ванюшку, девочка вся просветлела:

— Наконец–то!

Ваня сел рядом с Аленкой, хмурый, молчаливый. Настя сказала твердо:

— Сиди на месте! А ты, Аленка, пригляни за ним. — И ушла узнавать, где прикажут кормиться: при монастыре или на княжом подворье. Аленка долго молчала, исподлобья поглядывала на Ваню, потом тихонько толкнула его. Ваня оглянулся, сказал грубо:

— Беда с вами, с бабами. Осрамила меня матушка перед воеводами и воинами. И все вы такие. Летящей стрелы не видали, а крику — беда!

— Я их видела, Ванюшка, — кротко возразила Аленка, потом, помолчав, добавила: — Да и тете Насте их свист больше, чем тебе, знаком.

Ваня молчал, сидел, отвернувшись, но Аленка видела, как у него уши зарделись, и сразу все поняла: «Стыдно Ваньке стало! Тетя Настя мурзы не боялась, а он такие слова». Но тут она неожиданно для себя сказала:

— Моя бы воля, Ванюша, я бы тебя на стены сама послала.

Ваня так и подскочил:

— Послала бы?

Аленка кивнула, улыбнулась лукаво и шепнула:

— И сама пошла бы.

Над Кремлем летел грозный звон осадного колокола. Не в пример первым дням обложения, когда Ольгерд только пытался нащупать слабое место в кремлевской обороне, сегодня враги пошли на приступ сразу со всех сторон. Крик и лязг битвы кольцом охватили Кремль. Все, кто мог держать в руках меч, бились сейчас на стенах, но пусто оттого в Кремле не стало, ибо женщин и ребят, севших в осаду, было, пожалуй, больше, чем воинов.

На Кремль отовсюду летели стрелы, и потому хочешь не хочешь, а приходилось хорониться. Народ прятался по избам, подклетям, церквам. В Чудовской трапезной палате тоже набилось полно людей. Там же была и Настя с Ваней и Аленкой. Сидела она прямо на полу и неотступно смотрела на вход, словно ждала чего–то.

И дождалась. Дверь распахнулась. На пороге показались два ратника.

— Помогите, бабоньки, не удержу я! — с натугой прохрипел один из них, поддерживая валящегося товарища. Женщины подхватили раненого. Кто–то сказал:

— Водицы ему дайте.

Подняли окровавленную голову, пытались влить через стиснутые зубы хоть каплю воды, но раненый вновь и вновь ронял голову на грудь, а тем временем его товарищ, прислонясь спиной к косяку двери, стоял неподвижно с закрытыми глазами. Настя в каком–то оцепенении смотрела на него, видела, как тяжело он дышит, как постепенно становится мертвенно–желтым его лоб. Надо бы подойти, помочь, но своя тревога будто камнем придавила ее. И не она подошла к раненому. Опираясь на клюку, медленно вошла в палату старуха, оглянулась на воина, спросила:

— Откуда ты, болезный?

— С Троицкой башни, — прохрипел он.

Старуха окинула взором палату, увидела женщин, склонившихся над раненым, зашамкала:

— Бабы, али вы ослепли? Али не видите — худо человеку.

И словно в подтверждение этих слов раненый, скользнув вдоль косяка, грохнулся на пол прямо под ноги двум входившим в палату воинам, которые несли третьего. У этого два лоскута рассеченной кольчуги свисали с плеча, по ним на пол стекали две струйки крови.

Ваня уже давно наблюдал за матерью. «Вот не знал, — думал он, — что матушка так крови боится. Вон как она побледнела…»

Но долго раздумывать над этим не пришлось. С улицы кто–то крикнул:

— Дмитрий Иванович сам–друг с воеводой Боброком к Боровицкой башне поскакали!

Настя от этого крика и совсем побелела, а тут рыдающий женский вопль прорезал шум битвы:

— Литовцы на стене! Меж Боровицкой и Конюшенной башнями литовцы на стену прорвались!

Настя вскочила, рванулась к двери. Ваня бросился ей наперерез:

— Куда ты, матушка?

Настя нагнулась, схватила Ваню, прижала к себе. Он чувствовал, как на шею капают теплые слезы.

— Невмоготу мне сидеть здесь. На Боровицкую башню я! Может, там перевязать кого надо, а случится, так ведь кипяток лить да горящий лен на головы супостатов бросать и я сумею.

Ваня слушал торопливый шепот матери и чувствовал, как начинают гореть у него щеки.

«Я–то думал, матушка крови боится, а она на бой уходит…»

В это время с треском распахнулась дверь, вбежал княжий отрок, закричал на всю палату:

— Есть, тут парнишки? Литовцы по шатровым кровлям, где круча и снегу нет, горящими стрелами бьют. Туда только мальчишкам и забраться. Полезай, ребята, выдирай вражьи стрелы! Спасай Кремль от пожара!

— Матушка!

Многое вложил Ваня в это единственное слово, и Настя сразу поняла его:

— Полезай, родимый, полезай!.. — не сказала — простонала она, вдогонку торопливо крестя метнувшегося к дверям сына, и сама побежала под вражьи стрелы.

И ни Настя, ни Ваня не видели, как следом за ними вместе с другими ребятами выскользнула из Трапезной палаты Аленка.

«Что я, хуже мальчишек по крышам лазать умею?» — думала Аленка, взбегая по узкой деревянной лесенке колокольни. Взбежать–то взбежала, но задохнулась. Под колоколами остановилась, чтоб перевести дух. Подошла к перилам, да так и замерла.

Вонзясь в дранку шатра над крыльцом Трапезной палаты, дымным пламенем горела стрела. «Загорится шатер, займется крыльцо, запылает вся палата, а в нее одних раненых сколько натащили! Надо туда бежать…» Но тут она увидела — из слухового окна на крышу палаты полез мальчишка. Едва он выпрямился и пошел вниз, увязая в снегу, Аленка узнала его: Ванюша!

• Предыдущая
• 119/176
• Следующая