Зори над Русью - Рапов Михаил Александрович - Страница 118

• Предыдущая
• 118/176
• Следующая

— Ладно, Семен, ворчать. Не мы, другие его поймают. Много сторож послал Дмитрий Иванович князя Михайлу встречать.

— Травленого волка в капкан не заманишь. Тверской князь дурнем никогда не был, так он и полезет тебе опять в московскую западню…

Семен внезапно смолк, задумался:

— Фома, а ведь он на Русь шел и стерегся. Какой–то Иуда предупредил его!

Фома широко раскрыл глаза:

— Может ли такое быть! Нет, Семен, нет!

Вызвездило. Горят вечные звезды над заснувшей Тверью, отражаются в водах речки Тверцы, отражаются в водах Волги. Инок Отроча монастыря Агафангел долго смотрит в окно кельи, потом со вздохом опускает глаза на лист пергамента, лежащий перед ним.

«Вот привез отец Исайя из Москвы список с великокняжеской летописи. Ничего не скажешь, москвичи о событиях прошедшей зимы записали подробно».

Агафангел вновь вчитывается в запись, набросанную торопливо, полууставом:

«…Князь Михайло испроси себе в Орде ярлык на великое княжение и пойде на Русь. Слышав же то, великий князь Дмитрий Иванович не только не восхотел уступить ему великого княжения, но и заставы разослал на все пути, хотел изымати его; и много гоняще, но не настигоша его, а он бежал опять в Литву. Toe же осени и зимы тое по многи ночи были знамения на небеси: аки столпы по небу и небо аки кроваво, от того же и снег видяшеся, аки кровию полит. Князь же Михайло прибег в Литву и начал намолвливать великого князя Ольгерда, зятя своего, дабы мстил за него великому князю Московскому. Ольгерд же послушал князя Михайлу и пойде в другий ряд в силе тяжкой, с ним же брат его Кейстутий и все князи Литовские и князь Святослав Смоленский и князь Михайло с тверичи. Прииде Ольгерд со всеми силами ко граду Волоку, и, Волока не взяв, пойде от него на Москву и пришел и встал около Москвы декабря шестого на Николин день; а князь великий Дмитрий Иванович затворися во граде…»

«Ну разве можно в Тверскую летопись записать о позоре князя Михайлы, о том, как его, будто зверя, ловцы московские гнали. Узнает Михайло Александрович, не посмотрит, что на мне чин ангельский, — думает тверской летописец. — Нет, не посмотрит. Самое малое — кнутом шкуру обдерет, а то так и в подземелье насидишься. Нет ничего страшнее монастырского подземелья».

Чувствуя, как холодная дрожь от таких мыслей пробежала у него по спине, Агафангел отложил московский пергамент, долго, дольше чем нужно было, чинил гусиное перо и наконец записал все по–своему:

«В лето 6878 по многыя ночи бысть знамения на небеси, небо аки кроваво и столпы по небу. На ту же зиму прииде Ольгерд Литовский князь к Волоку и с Волока к Москве на Николин день…»

Монах встал, потянулся, зевая, перекрестил широко открытый рот, потом задул свечу. «Пора спать. Как это хитро у меня получилось: и запись о 6878 годе есть, и о позоре князя Тверского ни слова. Теперь можно и уснуть спокойно». Но тут Агафангел вздрогнул, торопливо принялся высекать огонь.

— Безумец, как есть безумец, — шептал он, комкая лист московского пергамента и засовывая его в печь, — спать собрался, а такой страшный лист в келье оставил. Да проговорись Исайка во хмелю, а он к ночи всегда хмельной, да нагрянь игумен, что бы и было! Сжечь! Сжечь крамольный лист московский.

Пятого декабря поутру нагнало теплым ветром туч. Вперемежку с дождем повалил мокрый снег, а в ночь на зимнего Николу слегка подморозило, небо очистилось. Был поздний час.

На верху Боровицкой башни стоял князь Дмитрий. Прислонясь плечом к каменному зубцу, он задумчиво глядел на тихое движение розоватых столпов, полыхавших на полуночной стороне неба. Рядом стоял поп Митяй и бормотал, бормотал, бормотал о знаменье, «что полыхает на небеси».

Чуть поодаль стоял Семен Мелик. Ведал он верхним боем Боровицкой башни и сейчас волей–неволей слушал попово бормотание. Когда же поп договорился до пророчества: «…Беда граду сему…», — Семен не стерпел, сказал сурово:

— Полно тебе, отче, брехать. И что у вас, у попов, за повадка — нас, грешных, за суеверие корите, а сами хуже нашего? — Не обращая внимания на гневный возглас попа, Семен обратился к князю: —Приходилось мне, Дмитрий Иванович, бывать зимней порой в Новгороде Великом, так там такие столпы не в диковинку, их там позорями зовут, а дале на полночь позори и вовсе обычны.

— Снег кровав… — твердил свое поп, но Семен и тут обрезал:

— Еще бы на снегу кровавым отсветам не лежать, когда опять мы посады московские жжем.

— А твой дом как, Семен Михайлович, сгорел? — спросил князь. — В том конце посада и огня больше не видно.

— Все дотла сгорело, — мрачно откликнулся Семен.

Князь хотел как–то ободрить Мелика, но, случайно бросив взгляд вдаль, он сразу забыл о бедах Семена.

— Смотрите! Это на Волоколамской дороге! — воскликнул он.

Заслоняя слабые столпы света на небе, снизу от земли поднималось, разгораясь, тихое зловещее зарево. Перед его красноватыми отсветами стал ясно виден зубчатый черный гребень ближнего леса.

— Это Три горы [246]полыхают, — охнул Митяй, — усадьба князя Володимира Андреевича, а правее…

— Правее Большое Кудрино [247]занялось,— сказал князь и властно окликнул:

— Семен!

— Понимаю, княже! — отозвался Мелик и бросился к внутренней стороне башни. Там он высунулся между зубцами и изо всей силы крикнул:

— Литва идет!

Несколько мгновений было тихо, потом Кремль отозвался на крик Семена тревожно и сурово медным ревом набата.

Утром шестого декабря было опять сумрачно. Дул промозглый ветер. Литовцы, подошедшие на рассвете вплотную к Кремлю, боя не начинали. За Неглинной, за Моховым торгом, где бывало, мох для конопатки изб продавали, на расстоянии, недоступном для стрелы, они крушили обгорелые избы, поднимая тучи гари, которую даже сюда, на Боровицкую башню, заносило ветром. Слышен был стук топоров, треск раскалываемых бревен. Семен Мелик не отходил от проема между зубцами, упорно глядел, стараясь понять, что делают враги. Видно было плохо: снег лепил прямо в глаза. Ванюшка, прибежавший утром к отцу, совсем высунулся наружу, закричал:

— Батюшка, они лестницы мастерят!

Мальчишка глядел вдаль и не видел, что по тому берегу Неглинной, вдоль кремлевских стен, скачут вражьи конники. Зато Семен был настороже. Рывком он отдернул Ванюшку за зубец, и вовремя: три стрелы чиркнули по зубцам, одна залетела внутрь башни. Семен оглянулся на своих.

— А ну, ребята, попотчуйте дорогих гостей!

Несколько лучников встали за зубцами, затаились, ждали, когда всадники поскачут обратно. Семен им строго:

— Да вы очень–то не прячьтесь. Высовываться никому не след, но и стеречься особенно не к чему, над башней шатер, снаружи посмотреть — между зубцами темно и почти ничего не видать.

— Батюшка, а ну как они приступом нас возьмут? — спросил Ваня, поднимая глаза на отца.

Семен засмеялся:

— Пусть попробуют! Нет, Ваня, наш новый кремль — твердыня неприступная. Вон в Твери новый кремль поставили, так галки на него смеются.

— А что?

— А как же! Подходим мы к Твери, смотрим: что такое? Белокаменный кремль! А мы на Москве и не слыхали, что тверичи каменную крепость взгрохали. Подошли, пригляделись — животы надорвали, смеясь. Они деревянный кремль глиной обмазали да мелом покрасили. Вот тебе и твердыня.

Ваня засмеялся таким звонким смехом, что, глядя на него, засмеялись и воины. В это время, хлюпая по незамерзшему болоту, от Москвы–реки вновь показались всадники. Семен сразу согнал улыбку с лица:

— Поравняются с башней — бей! — приказал он.

Ваня следил, как лучники натягивали тетивы луков, как целились, щуря глаз, а самый выстрел прозевал. Свистнули стрелы, Ваня рванулся смотреть — Семен ухватил его за шиворот.

• Предыдущая
• 118/176
• Следующая