Virago - Копылова Полина - Страница 8
- Предыдущая
- 8/20
- Следующая
Так – он ожидал и не ожидал. А она спросила:
– Что вы теперь намерены предпринять, ваша светлость?
Чтоб дьявол ее побрал! Ну, девка…
– Ничего, любезная донна, ровно ничего, что повредило бы вам, – сказал он, придвигаясь ближе к ней, – мне просто хотелось проверить свою догадку, не более. Донна, мы с вами одинокие люди, не знаю, как вы, но я чувствую одиноких. А поскольку мы одиноки, то должны быть ближе друг к другу, а не… – быстрым движением обеих рук от сжал ее запястья и приник к ее губам, заглушив тихое «Ах…».
Он не понял, когда ослабил хватку. Тонкие пальцы, звякнув перстнями, сплелись у него на затылке. Все накренилось: она осела на скамью и его потянуло за ней. Он опомнился, когда целовал ее шею, высокую, чуть выпуклую на горле.
Белый день, церковный садик, стена церкви, где была крещена его мать. Женщина в его руках. И что же сейчас? Просить на коленях прощения? Отряхнуть сор и сухую листву с ее гранатового подола? И то, и другое, и третье, и многое еще…
Она открыла глаза и он излишне торопливо помог ей сесть.
– Вы целовали меня или ее?
– Я целовал женщину. Впервые, после того, как… После всего, что случилось. Но этой женщиной стали вы. Довольно ли будет такого ответа?
Она мелко и часто закивала. Или затрясла головой? Или начала дрожать, как бывает, когда самое страшное позади? Позади? Да, позади. Он никому не скажет о женщине, которая сцепила пальцы… Ведь не от страха, не от страха. Цепенеют от страха, а не сцепляют пальцы, замыкая объятие. Он взял ее за руку.
– Донна, моя история вам известна. Я понял это по вашим глазам, едва только вошел к вам сегодня…
Она склонила голову почти скорбно.
– Я не хотел бы ее рассказывать еще и потому, что легко могу оказаться пристрастным. Лучше знать друг о друге худшее, и из чужих уст, тогда разочарования будут взаимно приятны. Но вашу историю я хотел бы услышать от вас. Больше, правда, и не от кого. Ваш дядюшка, полагаю, знает столько же, сколько и я.
– Пойдемте в церковь… Здесь холодно.
Теплый после службы воздух овеял лица. Они сели в той же нише за статуей святого.
– Моя история? Ну… Воспитала меня матушка. Имя ее мона Амброджа, сама себя она называет честной вдовицей.
– А на деле?
– А на деле мужа у нее давно нет, а умер он, сбежал, или вовсе его не было, она мне никогда не говорила. Жили мы поначалу в предместье Флоренции, в доме у тетушки, как она ее называла, а была ли тетушка тетушкой, я тоже не знаю. Но ко двору медицейскому они обе были допущены и почасту там пропадали. Меня туда впервые вывезли, когда мне стукнуло десять. Мессер Лоренцо Медичи поцеловал меня в лоб и сказал, что из меня вырастет дама. Не знаю, были ли у моей матери мужчины, она была скрытная, но мы жили безбедно. Дон Карлос, вам ведь нужна вся правда обо мне?
– Да, – сказал он, холодея.
– Хорошо… Когда мне исполнилось двенадцать, мать решила, что надо сделать из меня кортезану. Наверное, у нее деньги к концу подходили. Сама она была уже не первой свежести, и ремеслом этим заниматься не могла. Приданого у меня не было никакого… Городскую кассу, из которой бесприданниц ссужают деньгами, мессер Лоренцо растащил на свои шествия и празднества. Можно бы в монастырь, да обители у нас – те же лупанарии, только денег не платят, и помыкают тобой, как хотят. А чтобы я училась ремеслу, матушка купила левантинского раба, а на меня нацепила пояс целомудрия. Левантинца держали в запертой комнате на железной цепи. Я довольно быстро всему научилась, а матушка приспособилась этого левантинца еще и отдавать внаем перезрелым дамам, кому неймется… Простите за подробности. Потом она еще мальчиков прикупила для этого дела… С этого дела деньги у нее снова стали водиться, но она это держала в тайне, и среди городских дам слыла особой надежной и сговорчивой. За такой матушкой я жила, как за каменной стенкой. А с моим посвящением в кортезаны она решила повременить.
А возле нас жила вдова, настоящая вдова, муж у нее умер от желудочной колики. У нее был сын лет шестнадцати, и сын этот на меня засматривался. Вдова была женщина богатая, сыну своему во всем потакала, а мою мать считала бедной и смиренной, и подговорила ее вроде как свести меня с этим сынком. Хорошие деньги сулила. Мать моя подумала, поглядела на мальчика, спросила у меня, и я сказала «да». Очень он был милый, кудри каштановые, глаза, как две фиалки, у нас богомазы таких ангелов любят писать. Звали его Эрколино. Это имя уменьшительное от Эрколе.
Вечером накануне в церкви после службы подходит ко мне мона Пантазилия, мать Эрколино, и заводит такой разговор: ты, спрашивает, как думаешь, Алессандрина, хорошо ли то, что собирается с тобой сделать мой сын? Я говорю, что, конечно, это грех, но кто не согрешит, тот не покается, а кто не покается, тот не будет спасен, а Эрколино мне по душе, и даже безо всякой награды я бы с ним к обоюдному удовольствию согрешила. Мона Пантазилия похвалила меня за бескорыстие и говорит: мне не нравится, что мой сын решил купить любовь прежде, чем ее завоюет. Давай, говорит, устроим с тобой дамский заговор: вместо тебя в постель ляжет моя служанка, она на тебя статью похожа. Я же спрячусь в туалетной, и посмотрю, как пойдет дело. Если хорошо, то дам ему вволю потешиться сколько-то ночек, а потом преподам такой урок добродетели, что он век его будет помнить. А уж после этого сделаю так, чтоб вы поженились. Я, говорит, давно к тебе приглядываюсь, ты девушка хоть и легкомысленная, но добрая и честная, а это должно вознаграждаться.
Вечером принесла она матери моей деньги. Мы с матушкой помолились, матушка ушла дожидаться Эрколино, а я убрала комнату, поставила ароматические свечи, блюда с фруктами, ну, словом, все, как полагается. И после первых петухов впустила через заднюю дверь мону Пантазилию с Маркезой… А в моей комнате возле самой двери стоял большой бельевой рундук. Когда госпожа и служанка удалились в туалетную и принялись там шептаться, я стукнула дверью, будто бы ушла, и спряталась за этот рундук. И вижу, что вроде как не Маркеза, а сама мона Пантазилия улеглась в мою кровать и с головой укрылась. Что же это такое, думаю. Не померещилось ли мне? Потом слышу: матушка моя ведет Эрколино. А я потому решилась там спрятаться, что боялась – вдруг мона Пантазилия не вытерпит и лицо ему исцарапает. Я слышала, что матери иногда ревнуют…
– Но там была не материнская ревность, так?
– … Это продолжалось две недели, и я не знала, как такое матери сказать… А потом я услышала, что мона Пантазилия будто бы приискала для Эрколино невесту, и невеста эта – глухонемая дурочка, правда, очень красивая и с приданым… Меня зло взяло на мону Пантазилию, и я все матери рассказала, как оно было. Мать посмотрела, а на другую ночь позвала подесту и стражников. Об одном я не подумала, что все это будет на глазах у Эрколино. А он носил кинжал, красивый, из дамасской стали. Так он его схватил со стула, и в грудь себе по рукоятку. Только промахнулся, не задел сердца. Мать его сожгли за кровосмешение. Лежал он у нас, пока болел, но ни меня, ни матушку мою видеть не мог. Кормилица за ним ходила. А чуть оправился, ушел и подался в монастырь.
После того пошли слухи, будто мать моя за мзду допускает в доме такие непотребства, что и сказать-то противно. У матушки была в Венеции сестрица двоюродная, жила она замужем за старым графом д'Эльяно, но к тому времени, о котором я говорю, уже год вдовела. Я теперь думаю, что она старика аква-тофаной опоила, потому что очень уж падка была на наряды и на мужской пол. Чичисбеев у нее было столько, что все сводни со счета сбились. Мы к ней в дом и приехали. Матушка моя очень ее порадовала своими учеными мальчиками. И графиня Бона д'Эльяно шутки ради отписала все имущество нам с матушкой, она ведь моей матушки на семь лет моложе была. А вскоре после того она возьми да упади с лодки в канал Орфано… Как нарочно… Говорят, и она, и кавалер ее навеселе были, да в лодке еще любовные пляски затеяли. Оба на дно и ушли. Их так вдвоем потом баграми и вытянули.
- Предыдущая
- 8/20
- Следующая
