Доктор Данилов в тюремной больнице - Шляхов Андрей Левонович - Страница 27
- Предыдущая
- 27/49
- Следующая
— Непременно попробую, — пообещал Данилов, опасаясь, как бы товарищ майор не устроила показательные чтения прямо сейчас. — Лариса Алексеевна, если у вас все…
— Нет… — Бакланова ненадолго призадумалась. — Вообще-то все. Кочемасова мы оформим как госпитализированного с подозрением на пневмонию, анализ возьмем, флюорографию сделаем…
— Возьмем и сделаем или только напишем?
— Реально возьмем и сделаем. Ему же все равно скоро диспансеризацию проходить.
— А если, допустим, осужденный не прекращает голодовку?
— Он ее уже прекратил, прямо на ваших глазах. Вы что, не видели, как я его кормила?
— Теоретически.
— Все по УИК, прочтите, если забыли. Я вам так скажу, Владимир Александрович, умный зэк никогда голодовку не объявит. Вероятнее, чтобы привлечь к себе внимание, вены порежет. Голодовками увлекаются идиоты, не понимающие двух простых вещей: вред, который голодовки причиняют организму, и того, что всем на все наплевать.
— А если кто умрет с голоду?
— Оформим как острую сердечно-сосудистую недостаточность, — откровенность Баклановой поражала своим цинизмом. — Помер Максим, ну и хрен с ним! Кочемасова, кстати, Максимом зовут…
В ближайшую пятницу Данилов читал в электричке не Уголовный кодекс, а «Зону» Довлатова. Он удивлялся тому, как меняется восприятие одного и того же текста в зависимости от личного опыта.
«Я был ошеломлен глубиной и разнообразием жизни. Я увидел, как низко может пасть человек. И как высоко он способен парить. Впервые я понял, что такое свобода, жестокость, насилие. Я увидел свободу за решеткой. Жестокость, бессмысленную, как поэзия. Насилие, обыденное, как сырость. Я увидел человека, полностью низведенного до животного состояния. Я увидел, чему он способен радоваться. И мне кажется, я прозрел».
Если отбросить красивости, несвойственные даниловскому мышлению, то впечатления полностью совпадали. Правда, Данилов познакомился с зарешеченным миром, будучи едва ли не вдвое старше Довлатова, к тому же и времена изменились (другой общественный строй, мышление, приоритеты), но это была все те же страна и люди. Сорок лет — не такой большой срок для общества, даже с учетом кардинальных перемен. Подивившись точности формулировки: «Жестокость, бессмысленную, как поэзия. Насилие, обыденное, как сырость», — Данилов продолжил чтение.
«Мир, в который я попал, был ужасен. В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой и насиловали коз. В этом мире убивали за пачку чая. В этом мире я увидел людей с кошмарным прошлым, отталкивающим настоящим и трагическим будущим. Я дружил с человеком, засолившим когда-то в бочке жену и детей».
В ФБУ ИК 13/21 собак не ели и коз не насиловали, вроде и за пачку чая не убивали. Во всяком случае, Данилов о таком не слышал. Но мир этот действительно был ужасен. Возможно, именно для того, чтобы подчеркнуть подобный ужас, упомянул писатель о дружбе «с человеком, засолившим когда-то в бочке жену и детей». Невозможно представить, чтобы в реальной жизни нормальный человек (а Довлатов в представлении Данилова был таким) мог бы дружить с подобным отморозком. Нет, точно для красного словца и усиления эффекта.
«Но жизнь продолжалась. Более того, здесь сохранялись обычные жизненные пропорции. Соотношение добра и зла, горя и радости — оставалось неизменным. В этой жизни было что угодно. Труд, достоинство, любовь, разврат, патриотизм, богатство, нищета».
Данилов подумал о том, что патриоты среди спецконтингента ему пока не попадались. Может, у заключенных просто не принято этим козырять? Вообще что такое патриотизм? Каждый ведь понимает его по-своему. Применительно к нему вспомнился полковник Агабобов с военной кафедры, сочностью и яркостью выражений не уступавший недавно скончавшемуся премьеру Черномырдину: «Как стипендию от государства получать, так все вы патриоты, а как служить идти, так инвалиды», — укорял студентов Агабобов. И добавлял сакраментальное: «Армия не просто делает из мальчика мужчину, она его вообще делает!» Самое трудное было слушать Агабобова с серьезным выражением лица, ибо всем, дерзнувшим даже улыбнуться, грозили неприятности на зачетах и экзамене. Спроси кто самого Данилова, в чем заключается его патриотизм, он бы затруднился с ответом, уж очень емкое многогранное понятие.
«В ней были люмпены и мироеды, карьеристы и прожигатели жизни, соглашатели и бунтари, функционеры и диссиденты. Но вот содержание этих понятий решительным образом изменилось. Иерархия ценностей была полностью нарушена. То, что казалось важным, отошло на задний план. Мелочи заслонили горизонт. Возникла совершенно новая шкала предпочтительных жизненных благ. По этой шкале чрезвычайно ценились — еда, тепло, возможность избежать работы».
Насчет иерархии ценностей верно сказано. Раньше Данилов и не представлял, насколько это верно, пока не увидел, как ел один из пациентов в медчасти. Откусит кусок хлеба, зажмурится от удовольствия, медленно прожует и проглотит. Потом откусит сало, так же тщательно будет жевать, будто совершает какой-то важный ритуал. А другой подобным же образом ел шоколад. Отправлял в рот квадратик, отломленный от плитки, не жевал, ждал, пока шоколад растает, затем растирал языком по небу, качал головой и щурил глаза. Было ясно, что человек не просто лакомится шоколадом, а на какие-то мгновения, пусть и считанные, переносится из колонии в свою прежнюю вольную жизнь. Это не просто еда, а какое-то волшебство, пронзающее время и пространство.
«Обыденное становилось драгоценным, — словно прочитав мысли Данилова, продолжал писатель. — Драгоценное — нереальным. Открытка из дома вызывала потрясение. Шмель, залетевший в барак, производил сенсацию. Перебранка с надзирателем воспринималась как интеллектуальный триумф».
Триумф триумфом, но к чему приводят подобные перебранки, Данилов видел не раз. В лучшем случае — оттянут дубинкой, в худшем — отделают и закроют в штрафной изолятор. Да и перебранки-то не получится, больше одного раза огрызнуться осужденному не дадут. Впрочем, может, там, где служил Довлатов, были свои, более либеральные порядки или, может, перебранку устраивали авторитетные зэки, к которым сотрудники стараются относиться мягче?
Надо же, никогда Данилов не мог предположить, что будет вот так, не читать, а прямо-таки препарировать книгу, рассказывающую о местах не столь отдаленных. Интересного про неволю Данилов читал мало. «Остров Сахалин» Чехова, «Колымские рассказы» Шаламова, «Мотылек» (автобиографию французского каторжника) и «Зону».
За «Архипелаг ГУЛАГ» принимался однажды по совету матери, но не осилил. Недавно полез посмотреть, не писал ли чего Солженицын о тюремных врачах, и наткнулся на это: «Тюремный врач — лучший помощник следователя и палача. Избиваемый очнется на полу и слышит голос врача: „Можно еще, пульс в норме“. После пяти суток холодного карцера врач смотрит на окоченелое голое тело и говорит: „Можно еще“. Забили до смерти — он подписывает протокол: смерть от цирроза печени, инфаркта. Срочно зовут к умирающему в камеру — он не спешит. А кто ведет себя иначе — того при нашей тюрьме не держат».
И еще когда-то давно смотрел фильм, про американца или европейца, угодившего в турецкую тюрьму по обвинению в контрабанде наркотиков. Она впечатлила своими жестокостями, а название фильма забылось напрочь. Стивена Кинга с его «Зеленой милей» и «Побегом из Шоушенка» Данилов всерьез не воспринимал, хотя оба фильма ему нравились, и «Граф Монте-Кристо».
Глава десятая
Бумажная любовь
Отбывать срок вообще скучно и тягостно, а если никто не приезжает на свидания, не привозит и не шлет передач, то тяжело вдвойне. Без передач еще и голодновато.
Свидания бывают двух видов — краткосрочные, продолжительностью до четырех часов, и длительные, до трех суток. Свидания — это не просто возможность увидеться с родными и забыть на время про зону, а нечто несравнимо большее, словами непередаваемое. Угрозой лишения свидания от заключенного можно добиться многого.
- Предыдущая
- 27/49
- Следующая
