Летоисчисление от Иоанна - Иванов Алексей Викторович - Страница 7

• Предыдущая
• 7/32
• Следующая

— Государь, что с тобой? — гневно спросил Филипп, встряхивая царя. — Нельзя так!

Залитый слезами Иоанн непонимающе смотрел на Филиппа.

Ковёр застрял посреди моста, и толпа, обтекая его, поползла дальше. Растрёпанные, рыдающие, полубезумные люди не могли опомниться. А Филиппу это стадо человеческих спин напомнило магометанский молебен.

— Федя!.. — узнал Иоанн. — Филипа!.. Приехал, родной!.. — Иоанн так увлёкся покаянием, что не мог сразу вынырнуть из игры, — Молись со мною!.. В ноженьки митрополиту упадём!..

Иоанн ослаб, собираясь снова рухнуть, и Филипп сжал его крепче.

— Образумься, Ваня! — сурово и внушительно сказал он. — Митра не шапка — снял, надел…

Расстрига Вассиан и Васька Грязной уже поднялись на ноги и снова схватились за углы ковра.

— Ну-ка прочь, рыла похабные! — рыкнул на них Филипп.

— Осиротел народ без митрополита! — с прежним настроем взвыл Иоанн, сквозь слёзы присматриваясь, куда повернётся дело.

Вассиан и Грязной отскочили.

— Кто осиротел-то? — разозлился на Иоанна Филипп. — Царь — отец народу, а ты жив, слава Богу! Постыдись! Встань на ноги!

Филипп вскочил и силком начал поднимать Иоанна под мышки, словно обезноженного.

— Оттащить его? — тотчас спросил подошедший Басманов.

Царь, вставая сам, отмахнулся от Басманова.

— Стыд ты сразу увидел, а скорбь мою — нет? — ревниво спросил Иоанн у Филиппа.

Скорби Филипп и вправду не видел. Скорбь должна быть смиренной и кроткой. А когда посреди площади с воплем лбом бьёшь в грязь так, чтобы всех вокруг окатило, — это не скорбь.

— Ушёл митрополит — горе, конечно, — сурово и твёрдо ответил Филипп. — Но ты — владыка мира. Другого архиерея себе возьмёшь.

Иоанн рукавом вытер слёзы с лица — как пот со лба.

— А не всякий мне и нужен, — с насмешкой сказал он. — Тарелки долизывать и так народу хватает.

Филипп насупленно молчал. Иоанн усмехнулся.

— Вот тебя, Филипа, позову — пойдёшь? — лукаво спросил он.

Филипп тяжело задышал. Всегда, с детства он уступал Ване в проворстве мысли. Уступал в выдумке.

Да, он бы не отказался от митры митрополита. После того, как у него всё получилось на Соловках, ему хотелось другой большой работы. Чтобы держава цвела. Но царского призыва он ожидал не такого — трах-бах, будто с печи во хмелю сверзился.

А толпа на карачках по-прежнему ползла мимо.

— Лучше людей отпусти и без суеты подумай, — сварливо ответил Филипп. — Дуришь ты, Ваня! Какой я митрополит…

Иоанн всё понял. Простодушный Федя опять попал впросак. Отказаться он не мог — зачем тогда ехал в Москву? И согласиться не мог, потому что позвали не так, как ему хотелось. Сам, значит, перед царём виноват. А это чтоб неповадно было государя своего укорять. Неужели Федя думает, что хоть в чём-то может превзойти царя?

— Эх, Федя. — Иоанн уже широко улыбался. — Забыл ты, как мои бармы надевал? А тогда ты от меня не отказывался.

Филипп пристыженно отвёл взгляд.

«…Мои бармы надевал…» Много лет прошло с тех великих пожаров и стрелецких мятежей, но Иоанн и Филипп ничего не забыли.

Филипп — а тогда просто Федя Колычев, отрок, — смотрел в разбитое окошко кремлёвского терема. Москва, погибающая в огне, вязко и тоскливо гудела набатами. То ли день был, а то ли ночь. Тёмные острозубые стены Кремля плыли в дыму, как ельник в тумане. Мутное небо местами дрожало и багрово отсвечивало — это на облаках играли отсветы зарева. Сажа сыпалась, словно чёрный снег.

У дворца ревела стрелецкая толпа. Стрельцы взбунтовались и осадили дворец, но ещё не решили, кого им поднимать на пики и рвать на куски. Челядь попряталась. Распихивая мятежников, раздавая зуботычины, отталкивая бердыши, сквозь толпу стрельцов продирался к дворцовому крыльцу отважный боярин Андрей Шуйский.

— Ты правитель, Шуйский! — орали озверевшие стрельцы. — Ты велел Москву запалить!

— Чего мелете! — орал в ответ Шуйский. — Там и мои дома горят!

— Все вы, Шуйские, дьяволы!

— Вельских кляните! — натравливал бунтовщиков Шуйский. — Это они за своего Ивашку кабаки подожгли!

— На глаголи всех вас вздёрнем!

— У Ивашки мать колдуньей была! — Шуйский вырвался к крыльцу.

Он взбежал повыше и оглянулся на стрельцов.

— Крест на мне! — закричал он. — Я вам выведу Ивашку — сами спросите выблядка!

Федя всё смотрел в окошко, лёжа животом на подоконнике, а Ваня — другой отрок — стоял на коленях под киотом и молился.

— Мати Божия Пречистая, от сети диаволи избави мя… — плачуще просил он.

Отроки были в большой палате, по которой плыла горькая дымка московского пожара. Маленькие окошки палаты вспыхивали алым светом — как глаза сатаны. По дворцу разносились крики и ругань, топот беготни, звон посуды, треск.

Ваня напялил на себя все царские одежды — не по размеру большие, расходящиеся раструбом. На груди и на спине у него висели резные золотые пластины, соединённые цепью, — царские бармы. Ваня боялся: если его убьют, он станет просто ангелом, летающим в лазури по чужим поручениям и без своей воли. Ваня надеялся, что царское звание спасёт его от гибели, хотя знал: всё зависит от этой женщины с печальными глазами, что на иконе прижимала к груди младенца.

А Феде было страшно от того, что люди кричат и бегают, ломают вещи и рубят всё, что подворачивается под руку, хотя за стенами Кремля пожар и так жрёт строения и богатства — жрёт труд, время и порядок жизни. Федя боялся, что стрельцы убьют Ваню — поднимут на пики, будто сноп соломы на вилы, — и товарища у него уже не будет.

— Ванюша… Они за нами придут, — с ужасом сказал Федя от окна.

Душа Вани уже вылетела из тела и металась в палате, натыкаясь на стены, будто птица. Как спастись? Ему нельзя умирать, он царь! Пусть вместо него растерзают Федю! Ваня знал, что погибнуть за него — великая честь. Но как подвести Федю к этой жертве за друга и царя?

— Феденька, а ты-то веришь, что помазанник я, а не выблядок? — дрожащим голосом спросил Ваня.

— Верю, Ваня, — просто ответил Федя.

— У помазанника знаешь какой силы молитва? — горячо заговорил Ваня. — Мёртвые восстают, если помазанник просит! Веришь?

— Как не верить? — ответил Федя.

— Надень, Феденька, бармы мои… Нас с тобой в дыму не различат… — страстно убеждал Ваня. — А я тебя отмолю у Богородицы!

Ваня начал торопливо снимать с себя бармы, потом тряхнул плечом, сбрасывая царскую шубу.

Федя спрыгнул с подоконника и подбежал к Ване, принял шубу и стал всовывать руку в рукав.

— Только не забудь, Ванюша, — попросил Федя.

Трясущимися руками Ваня навешивал на Федю бармы.

На крыльцо дворца боярин Андрей Шуйский выволок за шкирку отрока в царских одеждах и кинул его на сход лестницы.

— Вот за кого дома ваши пожгли, братцы! — закричал Шуйский стрельцам. — Терзайте его!

Два других стрельца вытащили на крыльцо другого отрока и тоже швырнули на доски помоста, наступили на отрока сапогами.

Но мальчишка, упавший на лестнице, не молил о пощаде. Он начал вставать, заплетаясь в своей шубе.

— Псы вы! — тонким голосом закричал он, — Пожар — кара вам, что вы Шуйских выше царя поставили!

На груди мальчишки болталась барма. Мальчишка кинулся на стрельцов, толпившихся внизу, и обеими руками схватился за остриё стрелецкого копья, уткнул его себе в грудь.

— Коли меня, рожа! — кричал он. — Ты же для этого вломился!

Стрелец оторопело отодвигал копьё и пятился.

— Чего ты, государь… — забормотал стрелец.

Передние стрельцы тоже попятились от крыльца, поднимая пики и бердыши, чтобы не поранить Федю.

А Ваня, лежавший под стрелецкими сапогами, услышал, как бунтовщик назвал Федю государем. Ваня бешено завертелся, вырываясь, вскочил и оттолкнул тех, кто давил его подошвами.

— Царя узнать не можете?! — завопил он.

• Предыдущая
• 7/32
• Следующая