Ты (СИ) - Инош Алана - Страница 52

                   — Вот, кровоснабжение почки сразу нормализовалось, — прокомментировал хирург. Его руки были заняты вытягиванием проводника наружу из моего тела. — Теперь вам нужно будет шесть-восемь месяцев попить препараты, предотвращающие тромбообразование. Стандартно в таких случаях назначается "Плавикс", но он, пожалуй, влетит вам в копеечку... Есть его аналоги, подешевле. На худой конец — аспирин, он тоже разжижает кровь.

                   Его беззаботно-успокаивающий и ласковый тон был как спасательный круг: цепляясь за него, я не уплыла в тошнотворное беспамятство. К концу операции меня била дрожь — то ли от холода, то ли от пережитого стресса.

                   Никаких осложнений не возникло, и на третий день меня выписали — с металлическими пружинками стентов в боку и с предостережениями: неделю не поднимать тяжестей и не принимать ванну — только душ, избегать физического напряжения и стрессов. Ранка в паху была чуть припухлой и болезненной под повязкой, но врач сказал, что это пройдёт. Клопидогрел (то же самое, что "Плавикс", но дешевле) стоил триста пятьдесят рублей за упаковку, которой хватало на две недели.

                   На этот раз самой уйти домой мне не позволили. С заднего сиденья джипа Александры я скользила взглядом по улицам, по-мартовски неприглядным, но полным солнечного света, а моя рука грелась в твоих ладонях. Твоя сестра, в шляпе-пилотке, отороченной полоской серебристо-серого стриженого меха, озабоченно глянула на меня с водительского места.

                   — Ну, как ты, Лёнь? Уже чувствуешь какие-то изменения?

                   — Да пока ещё не поняла, — честно ответила я. — Доктор сказал, давление приходит в норму где-то на седьмой — двадцатый день...

                   — Ничего себе разброс, — хмыкнула Александра, снова устремляя на дорогу пронзительный, как безжалостная заточенная сталь, взгляд серых глаз. — Как бы всё это не оказалось очередным разводом... Нынешним эскулапам лишь бы побольше бабок срубить. И в квоте, наверняка, именно по этой причине отказали. Торгаши...

                   — Ладно тебе, Саш, чего там... Подождём, — мягко коснулся моего сердца твой голос. — Организму нужно время, чтобы перестроиться.

                   Южный ветер нёс весну, забирая с собой покой. Весной не было уюта зимнего вечера — когда за окном в синих сумерках тихо падает голубоватый снег, а в комнате горит только настольная лампа, да слышно постукивание клавиш... Весна приносила с собой странную неустроенность души, разлад и метания, ожидание перемен, простуду, тревогу. Она вливала в кровь яд бессонницы, а воздух наполняла холодным, пронзительно-зовущим и будоражащим запахом. Запахом, от которого душе становилось тесно в теле...

                   И только тепло твоих рук удерживало меня на земле.

                   "Обратив на меня взгляд своих ясных глаз, он улыбается, и от его взгляда и улыбки у меня ёкает сердце. Он снова устремляет взгляд на нескончаемый поток освобождённых пленников, и я тоже смотрю на них, а внутри у меня всё сжимается и дрожит. Я ищу взглядом дорогих мне людей, но не вижу, не узнаю их, и меня охватывает печаль.

                    — Здесь ли они? — спрашиваю я мальчика. — Может быть, я просмотрела их?

                    — Смотри сердцем, — загадочно улыбается он.

                   Я смотрю и — о чудо! — вижу обоих моих родителей, но они не такие, какими я их привыкла видеть, а молодые — наверно, моего возраста. Они идут среди прочих, также босиком по тёплой земле, взявшись за руки и не сводя друг с друга взгляда, как счастливые влюблённые, и мне хочется закричать и побежать к ним, но рука мальчика мягко ложится мне на плечо.

                    — Нельзя нарушать их покой. Увидев тебя, они будут тосковать и печалиться в разлуке с тобой, и покоя им не будет".

                   Босиком по тёплой земле... Это мы с тобой вчера были на даче, и я ходила по дорожкам без обуви, радуясь лету и хорошему самочувствию. Земля шершаво ласкала мне ноги, трава нежно щекотала, а солнечные зайчики плясали на твоей коже. Мне почему-то вспомнилось детство. И мама, собирающая малину. Высокие кусты скрывали её, маленькую и полненькую, почти с головой, и только по шевелению их верхушек можно было понять, где она сейчас собирает ягоды. А я, совсем ещё кроха, потеряв маму из виду, начала кричать и плакать... Когда мои вопли переполнили чашу её терпения, из малины послышался её голос: "Так, а ну-ка, хватит реветь! Ну, никакой тишины! Ты дашь мне малину спокойно собрать?" И я, поняв, что всё в порядке и мама никуда не делась, успокоилась.

                   Так может быть, то же самое — и с ушедшими в мир иной? Мы донимаем их своими слезами и тоской, не понимая, что тем самым привязываем их к себе и лишаем возможности продолжить путь? А в том, что наш путь не завершается после смерти физической оболочки, я не сомневалась никогда. А если что-то не даёт идти дальше, всё время зовёт, окликает, тянет оглянуться назад? Движение становится невозможным, и застреваешь на месте, смущаемый этим тоскливым зовом из прошлого.

                   Любовь ли это, если стремишься привязать дорогого человека к себе вечными узами, способными и после физической смерти лишить его свободы? Любовь ли это, если иссушаешь себя тоской по тем, кто не исчез, а всего лишь "ушёл в малинник"? Кричишь, как неразумное дитя, обманутое оптической иллюзией, — взрослый человек, не чувствующий душой паутинно-тонких, но нерушимых законов бытия. Я не знаю, что это за чувство... Я бы назвала его слепым детским эгоизмом.

                   Но как назвать чувство, которое охватывает меня, когда солнце озаряет нимбом твою стриженую макушку, в то время как твои зрячие пальцы касаются моего лица — легче, чем ромашковые лепестки, и теплее, чем нагревшаяся за день в бочке вода? Или когда на твоих ресницах сияют радуги, а губы мягко берут в плен мои, и я сдаюсь на их милость, уступая нежному проникновению? Наверно, у этого чувства нет названия, но от него сердце разлетается на сотни алмазных брызг и летит в высокое летнее небо, к задумчиво-беззаботным облакам.

                   "Мою руку трогает мягкая рука: пора возвращаться на землю.

                   "А как же они?" — Я с тоской смотрю на девочку и мальчика, бегающих в траве.

                   "Пусть ещё поиграют, — улыбается сияющее существо. — Пусть наберутся сил перед долгой работой".

                   Работа — это жизнь. Тикают часы, шелестит ветер за окном, молчат тени в углах. Ещё ночь, но скоро она уступит место новому дню, и я встану с постели. А пока я отдыхаю — набираюсь сил перед долгой работой, которой ещё не видно конца. Только тогда и начинаешь ценить свет, когда он гаснет; поэтому, люди, цените его. Не всегда есть шанс зажечь его снова. Дорогу осилит идущий: для того она и создана, чтоб по ней идти.

                   Пищит будильник: новый день начался. Деревья за окном горят золотом, но это не осень, а просто утреннее солнце. Наверно, будет хорошая погода. Кажется, я снова на земле? Да, верно, а вот и мои тапочки. Доброе утро всем!"

                   Так заканчивается последняя, двадцать девятая глава первой редакции романа. Но сейчас автор пока не знает, что будет вторая, а потому, откинувшись на спинку кресла и запрокинув голову, смотрит в потолок. Неужели всё? Даже не верится...

                   Кисти рук свисают с подлокотников, усталые, как у пианиста после сложнейшего концерта. Да, конечно, работа ещё не кончена — предстоит вычитка и редактирование, но это уже мелочи. Несколько взмахов пальцев.