Последний дар любви - Арсеньева Елена - Страница 21

• Предыдущая
• 21/39
• Следующая

Щелкнув каблуками, император склонил голову, коротко отрекомендовавшись:

– Александр Николаевич. – А потом церемонно проговорил: – Могу ли я просить вас, Екатерина Михайловна, оказать мне честь и быть моим проводником по этому великолепному саду?

Он предложил княжне руку. Девочка приняла ее так же церемонно, но скоро забыла, что является маленькой дамой, и вела себя просто, грациозно и мило. Император не мог отвести от нее глаз. Удивлялся, размышляя, отчего его дочери, которых он, конечно, очень любил, не ведут себя просто и естественно. Наверное, все дело в обстановке, в которой росла эта будущая красавица. А может, у нее счастливая натура…

Счастливая натура делать счастливыми тех, кто рядом с ней…

Усталости как не бывало. Даже тяжелые мысли об отце исчезли. Александр Николаевич вновь, впервые после его смерти, подумал, что жизнь дана для того, чтобы радоваться, а не только горевать. Ну не удивительно ли, что этим он обязан девочке? Поцеловал ей руку, и она счастливо засмеялась. Ей еще никто не целовал руку! Как взрослой!

Катя почувствовала себя взрослой и необыкновенно счастливой. Два совершенно счастливых человека, девочка и взрослый мужчина, смотрели друг на друга и улыбались. Разумеется, никто не подозревал, что встретились два человека, созданных друг для друга. Они просто ощущали необыкновенную радость, будто нашли нечто необычайно драгоценное.

Александр Николаевич улыбался, но Катя еще не умела владеть собой.

– Я вас люблю, государь! – вдруг воскликнула она радостно и убежала, хохоча.

Когда принцесса Мария впервые вошла в Зимний дворец, которому суждено было стать ее домом, она была настолько ошеломлена его роскошью и великолепием, что даже не все заметила: некая пелена восторга, смешанного с ужасом, застилала ей глаза. Когда она думала о тех часах и днях, то вспоминала себя в легком батистовом платьице с белым вышитым воротничком, в соломенной шляпке с лентами палевого, в цвет соломы, оттенка, а поверх – коричневую вуаль, коричневый зонтик, коричневые шведские перчатки и коричневое манто.

Все благопристойное и сдержанное до унылости. Практичное и немаркое. Сшито для принцессы из маленького герцогства, где считается каждый шиллинг и принцесс воспитывают в такой же строгой экономии, как дочерей крестьян. И вдруг эта титулованная Золушка попадает в пещеру из сказок «Тысячи и одной ночи»!

Эти залы… роскошь на каждом шагу… покои императрицы с полотнами Рафаэля де Санти…

Марихен знала, какая эта ценность. И увидеть «Мадонну Констабиле» или «Святое семейство» в будуаре – это стало для нее подлинным потрясением.

Вскоре выяснилось, что Александра Федоровна страстно любила итальянскую живопись, поэтому был отдан приказ приносить для нее полотна из Эрмитажа. Однако, что называется, картин не наносишься, а потому император заказал для покоев жены несколько копий с ее любимых картин.

Эти дивные полотна были первым, что едва не лишило ее рассудка от осознания собственной ничтожности. Блеск и окружающая роскошь вызвали слезы на глазах. Но это не были слезы восторга, она ощутила себя угнетенной собственной незначительностью…

Вторым потрясением стала деревянная горка.

Марихен уже слышала, что в России выпадает очень много снега, а потому там строят из этого снега горки, поливают их водой, чтобы покрылись льдом, и все катаются с этих горок на смешных маленьких санках. Не желая зависеть от причуд оттепели, строят горки деревянные и так же поливают их водой, чтобы застыли. Но это – на улице. А тут деревянная горка стояла во дворце!

– Марихен, а у вас в Гессене с гор катаются? – смеясь, воскликнула сестра Александра, Мэри и, подобрав юбки, кинулась к горке.

По лесенке взбежала наверх, присела на корточки и с визгом покатилась вниз. Не удержалась, плюхнулась и так, сидя, съехала вниз.

– Марихен, хотите попробовать? – предложил Александр. – Я вам покажу, это просто.

Он поднялся на гору по ступенькам – и вот уже катится вниз, но не садясь на корточки, как сестра, а стоя во весь рост, с небрежным щегольством.

– Идите ко мне! – позвал он юную жену. – Уверяю вас, это огромное удовольствие. Нет, конечно, вы поедете не стоя. К этой забаве нужно привыкнуть. Я велю принести коврик.

– Зачем коврик? – засмеялась Мэри. – Без него гораздо приятнее. Садитесь просто так, на платье, и езжайте!

Марихен тихо ахнула. Конечно, на Мэри тяжелое шелковое платье, а на ней-то – легонький батист. От него останутся только клочья после первого же спуска с горки. Знала бы – так в жаконетовое [13]оделась бы. А впрочем, и его жаль, и оно протерлось бы.

Она покачала головой.

– Ах вы моя маленькая трусишка! – нежно воскликнул Александр, обнимая жену за плечи. – Но вы правы: таким милым девочкам вроде вас совсем не нужно уподобляться нашим неугомонным озорницам.

– Спасибо на добром слове, брат, – засмеялась Мэри, снова скатываясь с горки и теряя равновесие в самом конце спуска.

Вслед за ней съехала необыкновенно красивая фрейлина – яркая, как роза, темноволосая, но с голубыми глазами. Ее звали мадемуазель Трубецкая. Она окинула Марихен странно-придирчивым взглядом, в котором той почему-то почудилось презрение.

Марихен вдруг вспыхнула. Кинулась к горке и взбежала на нее так проворно, что вокруг и ахнуть не успели, тем паче удержать молоденькую жену цесаревича.

А Марихен сначала показалось, будто горка необычайно высока, выше, чем представляется снизу. Она бы остановилась, вернулась, но ноги уже скользнули, и она против воли ринулась вниз, все стремительнее и стремительнее. В первые секунды ей еще удавалось сохранять равновесие, но вот она начала заваливаться и неминуемо рухнула бы на спину, если бы Александр не вскочил на горку прямо через бортик и не поймал жену за мгновение до того, как она упала бы плашмя, неминуемо крепко ударившись головой и разбившись, а то и убившись до смерти.

Ничего не случилось. Марихен даже испугаться не успела. Но… но странным образом случилось так, что теперь все, вся ее жизнь в России – со множеством событий, все эти долгие годы! – казалась ей безрассудной вспышкой, а потом – полетом вниз, с потерей равновесия, с этим ужасным ощущением, что сейчас рухнешь, разобьешься… Но Александр не бросится на помощь, потому что ему уже безразлично, что будет с женой, а может, даже обрадуется, если она разобьется.

Первые годы она боялась всего на свете: свекрови, свекра, фрейлин, придворных, своей неловкости, «недостаточного французского». По ее собственным словам, будучи цесаревной, она жила как волонтер, готовый каждую минуту вскочить по тревоге, но еще не знающий, куда бежать и что делать.

Сколько счастья – девять детей. Сколько болезненных воспоминаний о том, как они рождались, сколько неприятных – как они зачинались… Врачи тревожились из-за постоянных родов, подточивших и без того слабое здоровье Марихен. Теперь она была православная христианка Мария Александровна. Чаще говорили просто Марья, и ее сначала передергивало, но вскоре привыкла, ведь человек привыкает ко всему, а не только к одной такой малости, как имя. Когда врачи запретили им с Александром супружескую жизнь, она сначала обрадовалась, потому что все, что происходит между мужчиной и женщиной, так и осталось для нее затянутой флером стыда и легкой, тщательно скрываемой брезгливости. Муж, который хотел быть и отцом будущих детей (это необходимость), и любовником (желания его были неукротимы, плотский аппетит неутолим), вызывал глухую неприязнь. До нее доходи слухи, будто удовольствие в постели испытывают не только мужчины. Мария Александровна считала их лживыми. Ну может, испытывают… доступные женщины. Вроде тех фрейлин, к которым, ради утоления своего аппетита порой устремлялся ее муж. Она называла их снисходительно – «умиления моего мужа». И они врали ей, своей государыне, повелительнице, делая вид, будто ничего не происходит, они верны и покорны ей по-прежнему. Муж тоже врал… Один Бог знал, чего стоила ей эта снисходительность…

• Предыдущая
• 21/39
• Следующая