Но кто, преступный дух, во мгле какой,
Гимну не вняв, презрел призыв святой?
Их было двое, — (в небе нет прощенья
Тем, кто не понял тайного влеченья!) —
Дух-дева, с ней — влюбленный серафим.
Где ж ты была (путь помыслов незрим),
Любовь ослепшая? ты, долг священный?
[25] Им — пасть, меж слез печали совершенной.
То был могучий дух, который пал,
Блуждатель вдоль ручьев у мшистых скал,
Огней, горящих с выси, созерцатель,
При свете лунном, близ любви, мечтатель.
(Там каждая звезда — взор с высоты,
И кротко нежит кудри красоты;
Там все ручьи у мшистых скал — священны
Для памяти, в любви и в грусти пленной.)
Ночь обрела, — ночь горя для него! —
Над пропастью утеса — Энджело;
Он, озирая глубь небесной шири,
Глядел с презреньем на миры в эфире.
С возлюбленной вот сел он на скале;
Орлиным взором стал искать во мгле,
Нашел, — и, снова обратясь к любимой,
Ей указал на блеск земли чуть зримой.
«Ианте! милая! следи тот луч!
(Как сладостно, что взор наш так могуч!)
Он был не тот, когда я в день осенний
Покинул Землю, — ах! без сожалений!
Тот день, — тот день, — припомнить должен я,
Закат над Лемном
[26] час, лучи струя —
На арабески залы золотой,
Где я стоял, на ткани с их игрой
И на мои ресницы. — (Свет заката!
Как веки им пред ночью сладко сжаты!)
Цветы, туман, любовь, — мне мир был дан,
И твой, персидский Сади, Гюлистан!
Но этот свет! — Я задремал. — И телом
На дивном острове смерть овладела
Так нежно, что не дрогнул шелк волос,
Не изменилось тени в зыби грез.
Последней точкой на земле зеленой
Был для меня храм гордый Парфенона,
[27] —
Тот, в чьих колоннах больше красоты,
Чем жгучей грудью выдаешь и ты.
Лишь время мне полет освободило,
Я ринулся, — орел ширококрылый, —
В единый миг сливая все, что было.
Меня опоры воздуха несли;
Внизу ж открылся уголок Земли:
Я различал, как в движимой картине,
Ряд городов разрушенных, в пустыне…
Все было так прекрасно, что желать
Почти я мог — вновь человеком стать!»
«Мой Энджело! Тебе ль — удел земного!
Ты здесь обрел цель счастья мирового:
Даль зеленей, чем на земле туманной,
И чару женщины в любви безгранной!»
«Но слушай, Ианте: я чуть мог вздохнуть,
А дух мой в небе продолжал свой путь.
Казалось мне: тот мир, что мной покинут,
(То был ли бред!) — в кипящий хаос ринут,
Сорвался с места, вихрями влеком,
Огнем понесся в небе огневом.
Казалось мне: мой лёт остановился;
Я падал — медленней, чем я взносился;
И в трепетном паденьи, сквозь ряды
Лучей горящих, к золоту звезды
Мой путь был краток: ближе всех светила
Твоя звезда. — Но, — страшное светило! —
В ночь радостей, зачем, угроз полно,
Дэдалий алый, поднялось оно?»
«Так! то — Земля! — Противиться царице
Не смели мы. Нам, Энджело, — смириться!
Как луциолы, там и здесь, везде,
Мы реяли по золотой звезде,
Одним блаженны, что царица нас
Благословит одним сияньем глаз.
Но Время, сказкой крыльев шевеля,
Не крыло сказки дивней, чем Земля!
Все поняла я. Диск Земли был мал;
Его лишь ангел в небе различал,
Когда впервые убедились мы,
Что нам к нему — путь в океане тьмы;
Но вот Земля блистает с высоты
Пророчеством грядущей Красоты!
А мы с тобой от тайны отреклись…
Скала дрожит. Час близится. Склонись!»
Ианте смолкла. Становилась тень
Бледней, бледней, — но не рождался день.
И двое пали. — В небе нет прощенья
Тем, кто не понял тайного влеченья.
Перевод сделан по тексту так наз. «Нового Тамерлановского издания»:
В указанных четырех изданиях встречаются разногласия в тексте. В основу переводчик клал текст Нового Тамерлановского изд., которое к тому же значительно полнее трех других, но в некоторых случаях принимал чтения, предложенные таким знатоком Эдгара По, как Ингрэм, а в одном случае остановился на поправке А. Ланга. Изд. 1856 года служило образцом, так сказать, традиционного текста и традиционного понимания стихов Эдг. По.
Les Poemes d'Edgar Рое. Traduction en prose de Stephane Mallarme. Paris, 1889. Leon Vanier ed.
