Тайна леди Одли - Брэддон Мэри Элизабет - Страница 17

Может, это было так, а может, и не так; впечатление картина оставляла довольно зыбкое: будто кто-то поднес к лицу миледи источник света, расцвеченный самыми необычными огнями, и свет этот придал ее лицу новое выражение и новые черты, каких прежде в нем не видел никто и никогда. Сходство и колорит не вызывали ничего, кроме восхищения, но было такое чувство, словно вначале художник понаторел в измышлении фантастических средневековых чудовищ, и к портрету миледи приступил лишь потом, когда мозги его уже съехали набекрень, и он, сообразно их перемещению, изобразил молодую женщину в виде прекрасного злого духа.

Ее темно-красное платье, написанное, как и все на этой странной картине, с чрезмерной резкостью, ниспадало вниз крупными складками, напоминавшими языки пламени, и ее светлая головка выглядывала из пылающего нагромождения цвета, как из раскаленной топки. Много вопросов можно было задать по этому поводу, но ясно было одно: бесчисленные мазки, положенные рукой мастера, составили картину, а картина составила весьма отрадное впечатление о таланте ее создателя.

Джордж Толбойз сидел не шелохнувшись уже четверть часа – в правой руке подсвечник, левая упала с подлокотника и бессильно соскользнула вниз, – и по тому, что он взирал на полотно остекленевшим взором, можно было подумать, что оно не произвело на него ни малейшего впечатления. Но он все сидел и сидел, не меняя позы, пока Роберт не решился наконец окликнуть его:

– Эй, Джордж, ты что, уснул?

– Почти.

– Ты простудился в том сыром коридоре с гобеленами. Помяни мое слово, Джордж Толбойз, ты простудился: голос у тебя хриплый, как у ворона. Однако нам пора возвращаться.

Роберт Одли забрал свечу у друга и спустился в люк. Джордж последовал за ним, тихий и спокойный – спокойный не более и не менее, чем всегда.

Алисия поджидала их в детской.

– Итак? – спросила она.

– Портрет мы рассмотрели, можно сказать, вдоль и поперек, – ответил Роберт Одли за двоих. – Но, говоря по правде, мне лично он не понравился. Есть в нем какая-то… чертовщина!

– Вот и я заметила то же самое, – сказала Алисия. – Мне кажется, что художник, действуя по наитию, обнаружил под обычным выражением лица иное выражение, недоступное простому глазу. Он изобразил миледи такою, какою мы не видели ее никогда, но я уверена, что такою она вполне может быть.

– Ради бога, – умоляюще промолвил Роберт, – не городи чепухи!

– Но, Роберт…

– Право слово, не городи чепухи, если любишь меня. Картина – это картина, а миледи – это миледи. Я не занимаюсь метафизикой и воспринимаю вещи как есть. И пожалуйста, не переубеждай меня!

Несколько раз – проявив неожиданное занудство – он повторил свой страстный монолог, а затем, одолжив зонтик на случай дождя, покинул Одли-Корт, сопровождаемый Джорджем Толбойзом, который, как всегда, покорно последовал за ним. Когда они подходили к арке, старые глупые часы указывали единственной стрелкой на девять вечера. Под сводами им пришлось посторониться: мимо промчался экипаж. Это был простой одноконный экипаж, нанятый в деревне. Внезапно из его окна показалась прекрасная головка леди Одли. Несмотря на темноту, она разглядела неясные контуры двух молодых людей.

– Кто это? – спросила она. – Садовник?

– Нет, дорогая тетушка, – смеясь, отозвался Роберт. – Это ваш наипокорнейший племянник.

Роберт и Джордж стояли под аркой, пока наемный экипаж не доехал до парадного входа, где господина и госпожу встретили удивленные слуги.

– Ночью, думаю, бури не будет, – сказал баронет, поглядывая на небо. – А вот утром она наверняка разразится.

Сэр Майкл оказался плохим предсказателем погоды. Буря обрушилась на деревушку Одли не утром следующего дня, а в тот же день за полчаса до полуночи.

Роберт Одли отнесся к грому и молнии с тем же самообладанием, с каким относился ко всем несчастьям мира сего. Он лежал на софе в гостиной, время от времени потягивая холодный пунш и делая вид, что его чрезвычайно занимает чтение челмсфордской газеты пятидневной давности.

Джордж Толбойз сидел у открытого окна, вглядываясь в черное небо, которое беспрестанно рассекали молнии – зигзаги ослепительной стальной синевы.

Джордж Толбойз был бледен как смерть.

– Джордж, – обратился к нему Роберт Одли, вздрогнув при виде того, что он разглядел на его лице, – ты что, боишься молний?

– Нет.

– От молний бросает в дрожь даже самых отчаянных, это не страх, это нечто такое, что заложено в саму природу человека. И потому я уверен: ты боишься молний.

– Нет, не боюсь.

– Посмотрел бы ты на себя со стороны: весь белый, лицо осунулось, глаза ввалились – призрак, да и только! Говорю тебе, ты боишься молний.

– А я тебе говорю, что нет.

– Джордж Толбойз, ты не только боишься молний, но ты к тому же изводишь нас обоих: себя – потому что держишь свои страхи втуне, меня – потому что не хочешь облегчить душу передо мной.

– Роберт Одли, еще слово, и ты получишь здоровенную оплеуху!

Джордж стремительно вышел из гостиной, с шумом захлопнув дверь.

В это мгновение на улице разразился настоящий потоп.

То, что Джордж Толбойз боится молний, так и осталось недоказанным, а вот в том, что ливень ему нипочем, можно было убедиться воочию: спустившись по лестнице вниз, он направился к выходу и, не обращая внимания на то, что дождь лил как из ведра, широким шагом двинулся на большую дорогу. Походив по ней взад-вперед минут двадцать, он вернулся в гостиницу и тем же широким шагом направился в свою спальню.

– Идешь спать, Джордж? – спросил Роберт Одли.

– Да.

– Но у тебя нет свечи.

– Обойдусь.

– Да ты посмотри, на кого ты похож, парень! На тебе же нитки сухой нет! И какая чума погнала тебя в такую ночь на улицу?

– Я устал и хочу спать. Отстань от меня.

– Выпьешь теплого бренди с водой?

Джордж яростно отстранил Роберта Одли.

– Отвяжись от меня, не путайся под ногами! – воскликнул он хриплым голосом, похожим на воронье карканье, и Роберт Одли тут же припомнил, что подобное он уже слышал три часа назад в дядюшкином доме.

И все же Роберт последовал за Джорджем в его спальню, но тот захлопнул дверь прямо перед носом Роберта Одли.

– Должно быть, он сердится из-за того, что я подметил его страх перед молниями, – пробормотал Роберт Одли и как ни в чем не бывало вернулся на свою софу.

Когда Роберт проснулся на следующее утро, погода уже утихомирилась и разлила в воздухе такую благодать, словно хотела извиниться за ночной разбой.

Джордж Толбойз поджидал друга, сидя за обеденным столом. Бледность по-прежнему не сходила с его лица.

– Извини, Боб, – сказал он, поднимаясь навстречу другу и сердечно пожимая ему руку, – вчера ты был прав: от молний мне действительно бывает не по себе. Это у меня с детства.

– Бедняга! Однако что нам теперь предпринять – уехать отсюда первым же экспрессом или повременить с отъездом и явиться к дядюшке на обед?

– Хочешь честно, Боб? Не устраивает меня ни то, ни другое. Посмотри, какое чудесное утро! Я бы хотел еще раз побродить по окрестностям, еще раз забросить удочку и вернуться в Лондон вечерним поездом, который отправляется в 6.15.

Планы Джорджа показались Роберту скучноватыми, но после вчерашнего он уже не решился ему перечить и потому немедленно согласился на все. Позавтракав, друзья заказали обед на четыре часа дня, и Джордж Толбойз, положив удочку на широкие плечи, бодро вышел из гостиницы, сопровождаемый своим верным другом и компаньоном.

Если гром и молния, потрясшие до основания «Солнышко», так и не потрясли Роберта Одли, то его тетушку – существо, разумеется, куда более нежное и чувствительное, – они совершенно выбили из колеи. Ночью во время непогоды она велела, чтобы ее кровать передвинули в угол комнаты, где она, опустив многочисленные тяжелые драпировки, забилась лицом в подушки, судорожно вздрагивая всем телом при каждом раскате грома. Сэр Майкл – его мужественному сердцу был неведом страх – всю ночь просидел у постели миледи, почитая защиту и утешение молодой жены своей счастливой привилегией. До трех часов утра, пока последний раскат грома не отгрохотал за дальними холмами, миледи не позволяла себя раздеть. В четыре часа она забылась в глубоком сне и беспробудно проспала около пяти часов.