Унижение России: Брест, Версаль, Мюнхен - Уткин Анатолий Иванович - Страница 103

За Западом оставалась трактовка этого документа. Клемансо пришел от него в восторг: вот он, макиавеллизм в чистом виде — мнимая чистота советских помыслов декларировалась на фоне безудержной жадности Запада. Такие приемы использовались западными пособниками большевиков, создававшими во всех европейских (и не европейских тоже) странах коммунистические партии. На Париж восточное иезуитство не действует — французское правительство оказалось несгибаемым. Обладая самой большой армией на континенте, доминируя на европейском Западе, правительство Клемансо предпочло поставить на победу белых армий. Если они победят, Париж рассчитывал сделать ослабленную Россию частью профранцузской системы. Разумеется, не были забыты и огромные французские инвестиции в русскую промышленность и транспорт. Клемансо напомнил, что «Франция. инвестировала в Россию около двадцати миллиардов франков, две трети этой суммы пошли в ценные бумаги русского правительства, а остальное — в промышленные предприятия»[536]. Теперь, после злоключений мировой войны, когда финансовый центр мира переместился на Уолл-стрит, Франции самой нужно было платить по обязательствам военных лет, и возвращение русскими долгов было бы как нельзя кстати.

Но еще более важной являлась стратегическая оценка будущего. Хаос в России может дать шанс Германии, и та, при благоприятном стечении обстоятельств, компенсирует в России с лихвой все то, что потеряла на Западе. Никакая цена не казалась излишней, когда речь заходила о способах предотвращения русско-германского сближения. В этом отношении Франция оказалась кровно заинтересованной в сохранении оси Россия — Запад, иначе ситуацией могли воспользоваться тевтоны. Среди русских (это главное) Париж видел своим союзником кого угодно, но не тех, кто подписал Брест-Литовский договор. Более чем кто-либо на Западе надеясь на победу белых, именно французы торпедировали попытки ослабить ожесточение кровопролитной Гражданской войны и наладить связь с Россией любых возможных политических цветов.

Стоит скорбеть о крахе этой попытки, ведь Гражданская война унесла пять миллионов русских жизней, вдвое больше, чем Первая мировая война. Однако политическая необходимость (какой она виделась) не знала жалости. Париж был непреклонен, и встречи лидеров России и Запада ушли из круга реальных возможностей. Они отодвинулись на многие десятилетия.

Вильсон и Ллойд Джордж выступали за приглашение всех основных русских фракций на Парижскую конференцию, но Клемансо был категорически против приглашения в Париж «красных»: если представители «Ленина и его банды» прибудут в Париж, то в стране начнутся бунты. Соперников за власть в Москве следует собрать в неком отдаленном месте. Вильсон и Ллойд Джордж нашли такое отдаленное место — маленькие острова посредине Мраморного моря, которые англичане называли Принцевыми, а турки — Принкипо. Императоры Византии содержали там преступников с бритыми головами. Младотурки перед Первой мировой войной высылали туда бешеных собак.

22 января 1919 года «Совет десяти» послала по радио приглашение борющимся русским фракциям. Предпосылкой встречи должно было стать общее перемирие[537].

Большевистское правительство более всего нуждалось в дипломатическом признании и поэтому потребовало официального приглашения. Приглашения не поступало, и тогда правительство Ленина заявило, что «готово купить» такое приглашение посредством признания долгов России, предоставления западным союзникам важных концессий и экономических преимуществ в России. Но собравшаяся в Париже Российская политическая конференция увидела в западном приглашении большевиков обращение с ними на равных с другими — союзными Западу фракциями — и отказалась принять предложение Вильсона и Ллойд Джорджа. Белые руководители в самой России также не хотели быть принятыми Западом на равных с красными и отказались участвовать в предлагаемой конференции.

Не следует винить одних французов и Черчилля. Президент Вильсон также проявил решающее недоверие к большевикам. Он расценил советский ответ на приглашение русским фракциям собраться на Принцевых островах как оскорбительный, «выявляющий намерение большевиков добиться двух целей — поделить между собой добычу и добиться признания». Ну а каков был официальный ответ белых сил? Его попросту не было. Это извиняло и без того не расположенного к контактам с красными президента Вильсона. К сожалению, говорил президент журналистам, на приглашение откликнулись лишь «наименее желательные» элементы России. Не подали свой голос те, «кто мог бы восстановить в стране порядок»[538].

И все же шанс следовало испытать до конца. Оставить Европу в разоре, в условиях опасности социального взрыва, детонируемого из России, Вильсон не мог. В качестве последнего средства следовало разыграть карту личной дипломатии. Вильсон решил послать в Красную Россию своего представителя — «разведка боем» должна была показать, каковы шансы России в конечном счете все же стать частью Запада и каковы возможности Запада не допустить ухода России в международную изоляцию.

По-своему счастлив был в этот период лишь Черчилль. Ложное положение арбитра ему претило. Но и он не был лишен недобрых предчувствий: «Мы можем оставить Россию; но Россия не оставит нас. Мы постараемся удалиться, но она будет следовать за нами. Медведь бредет на своих кровавых лапах через снега на Мирную конференцию. К тому времени, когда делегаты прибудут, он будет уже ожидать нас за дверью». Ллойд Джордж в мемуарах утверждает, что Черчилль воспользовался провалом планируемой на Принцевых островах конференции и возглавил в Британии — да и на Западе в целом — партию интервенции, партию насильственного вмешательства в русские дела[539].

Позднее историки будут обвинять Ллойд Джорджа в том, что он слишком долго отсутствовал в Париже и слишком много свободы предоставил замещавшему его на мирной конференции военному министру Черчиллю. Возможно, это делалось сознательно. Ллойд Джордж перемежал мягкий подход с твердой линией. И он верил в неистощимую фантазию своего министра, в его способность породить конструктивные идеи. Черчилль действительно периодически выдвигал неортодоксальные планы. Так, 15 февраля 1919 г. Черчилль (в письме Ллойд Джорджу) предложил дать большевикам строго определенный временной период — десять дней для прекращения боевых действий против своих сограждан на фронтах Гражданской войны. Если Москва подчинится ультиматуму, такое же требование следует выдвинуть перед белыми. Взаимное согласие послужит предпосылкой начала мирных переговоров.

Все это лишь внешне смотрелось благообразно. Черчилль практически был уверен, что Советское правительство не согласится на ультиматум. В этом случае аргументы в пользу совместной союзнической интервенции в Россию прозвучат гораздо более убедительно. Черчилль был убежденным сторонником той идеи, что Запад не должен пассивно наблюдать за происходящим в восточной части Европы. Глубокая тревога таилась в его аргументах. «Если Россия не станет органической частью Европы, если она не станет другом союзных держав и активным партнером в Лиге Наций, тогда нельзя считать гарантированными ни мир, ни победу»[540]. Никто не слушал Черчилля с большей симпатией, чем Клемансо. Он объявил, что готов немедленно начать строительство «барьера вокруг России»[541].

Агрессивность Черчилля и Клемансо, возможность сговора двух крупнейших стран европейского Запада откровенно пугали полковника Хауза, периодически замещавшего на конференции президента. Он всегда ненавидел этот подход: все или ничего. Русский вопрос был сложнее предлагаемой простой схемы. Объединение Запада против России может означать столетнюю внутриевропейскую войну. Социальные идеи коммунистов набирают силу вследствие разорений войны и роковой несговорчивости (глупость, жадность, превратно понимаемая честь) Запада и Германии, банкротства западной дипломатии, выразившегося в мировой войне. Хауз потребовал отказаться от поисков скороспелых решений, отставить ультимативный тон, вооружиться хладнокровием и продолжить обсуждение. Следует еще раз опробовать возможности компромисса, послать телеграмму в Москву с предложением установить перемирие. Следует не ожесточать коммунизм, а найти для него нишу в европейском развитии. Прежде же всего нужно подождать, когда пыль осядет на полях России, когда ярость и ожесточение уступят место рациональному подходу.