Скованный ночью - Кунц Дин Рей - Страница 54

• Предыдущая
• 54/92
• Следующая

– Красное небо, – задумчиво сказал Бобби. «Стоял зловеще-красный штиль», поежившись, вспомнил я строчки из «Старого моряка» Колриджа,[27] моей любимой поэмы лет в девять-десять. Меня притягивал выраженный в ней ужас перед беспощадной силой судьбы. Тогда я не видел в этих строках особого смысла; просто от них захватывало дух.

Мы долго прислушивались к тишине. Затем послышался голос Делакруа, видимо доносившийся из соседней комнаты.

Я увеличил громкость, но все еще не разбирал слов.

– С кем он говорит? – спросил Бобби.

– Наверно, сам с собой.

– Или с родными.

Мертвыми родными.

Должно быть, Делакруа не стоял на месте, потому что его голос становился то тише, то громче. Я не добавлял звука.

Однажды Делакруа зашел на кухню или подошел к ее двери, и мы услышали, что он говорит на том же странном языке. Тон его был возбужденным, а не мертвым и ровным, как прежде.

В конце концов он умолк, вскоре снова подошел к магнитофону и выключил его. Я догадался, что он перемотал пленку, чтобы посмотреть, на чем остановился. Когда Делакруа начал запись, его голос снова стал тихим, запинающимся и подавленным.

«Компьютерный анализ показал, что красный цвет неба – это не ошибка видеосистемы. А деревья, обрамлявшие панораму… были серыми и черными. Это была не тень, а настоящие цвета. Кора. Листья. Черные, тронутые серым. Мы называли их деревьями не потому, что они действительно были деревьями, а потому, что они напоминали деревья более, чем что-нибудь другое. Они были скользкие… сочные… и были похожи скорее на плоть, чем на растительность. Может быть, какая-то форма гриба. Не знаю, и никто не знает. Восемь часов неизменно красного неба и черных деревьев… а потом что-то в небе. Летающее. То самое. Оно летело низко и слишком быстро. Всего несколько кадров. Из-за скорости изображение было смазано. Конечно, мы увеличили его. С помощью компьютеров. Но оно так и не стало четким. Достаточно четким. Было множество мнений. Множество предложений. Гипотез. Споров. Я знал, что это. Думаю, большинство знало тоже, кое-кто понял это на уровне подсознания, когда было получено увеличенное изображение. Мы просто не могли принять этого. Психологический барьер. Мы долго стремились к истине, а когда достигли ее, не захотели видеть. Я обманывал себя, как и все остальные. Но теперь с этим покончено».

Делакруа умолк, судя по бульканью, что-то налил в стакан и отпил из него.

Мы с Бобби, как по команде, тоже припали к бутылкам.

Я подумал, есть ли пиво в этом мире красного неба и живых черных деревьев. Хотя пиво я люблю, но могу прожить без него. Однако сейчас зажатая в моей руке бутылка «Короны» казалась воплощением незатейливых удовольствий повседневного быта, всем тем, что могло быть потеряно благодаря человеческой глупости и дерзости, и я вцепился в нее так, словно она была драгоценнее бриллиантов. В каком-то смысле так оно и было.

Делакруа снова заговорил на непонятном языке. Теперь он повторял одну и ту же фразу, состоявшую из нескольких слов, а однажды вполголоса запел. И как прежде, хотя я не понимал ни слова, в этих фразах и словах мне почудилось нечто знакомое, от чего по спине бежали мурашки.

– Он то ли пьян, то ли наглотался таблеток, – сказал Бобби. – Может быть, и то и другое.

Когда я испугался, что Делакруа не сможет продолжить свои разоблачения, он перешел на английский.

«Мы не собирались посылать туда людей. Такой вопрос не стоял. Во всяком случае, не в ближайшие годы. Может быть, никогда. Но в Уиверне был еще один проект, один из многих других, и там что-то случилось. Не знаю что. Какая-то катастрофа. Я думаю, большинство этих проектов – просто машины для сжигания денег. Но в этом проекте что-то было. Большие шишки крупно наложили в штаны. Начали давить на нас и ускорять работы по „Загадочному поезду“. Они ужасно хотели заглянуть в будущее. Не говорили об этом прямо, но каждый участник проекта знал, что у них на уме. Им надо было выяснить, к каким последствиям приведет та катастрофа. Так что, против всех ожиданий, мы начали снаряжать первую экспедицию».

Снова наступило молчание.

А затем опять раздалось пение шепотом.

Бобби сказал:

– Это твоя ма, брат. Тот «другой проект», из-за которого большие шишки боялись за будущее.

– Но она не участвовала в «Загадочном поезде».

– "Поезд" был просто… разведкой. Вернее, должен был быть. Но и в нем что-то приняло дрянной оборот. И вполне вероятно, что катастрофа «Поезда» была более страшной.

Я спросил:

– Как ты думаешь, что было на той пленке? Я имею в виду летающий предмет.

– Надеюсь, что покойник еще скажет об этом. Шепот продолжался еще пару минут, а потом Делакруа нажал на кнопку «стоп».

Когда запись зазвучала снова, Делакруа находился уже в другом месте. Качество звука было хуже; все время слышался какой-то посторонний шум.

– Мотор машины, – сказал Бобби.

Гул мотора, негромкий свист ветра, шуршание шин по асфальту: Делакруа куда-то ехал.

Его права были выданы в Монтеррее, городе, расположенном в двух часах езды к северу. Должно быть, там он похоронил тела родных.

Шепот становился громче. Делакруа тихо говорил сам с собой, и мы едва поняли, что он снова изъясняется на неизвестном языке. Бормотание постепенно умолкло.

После недолгого молчания он начал говорить по-английски, но слова звучали недостаточно внятно. Магнитофон находился слишком далеко от его рта. Он стоял либо на сиденье, либо, что более вероятно, на приборной доске.

Депрессия Делакруа вновь сменилась страхом. Он говорил быстро и тревожно.

«Я нахожусь на шоссе, еду на юг. Я вспомнил о машине, сел в нее, но… не думал, что заеду так далеко. Я облил их бензином и сжег на костре. Плохо помню, как это вышло. Не знаю, почему я… почему не убил себя. Снял с ее руки кольца. Вынул из альбома несколько фотографий, хоть и не хотел… Неважно, время еще есть. Я взял с собой магнитофон. Зачем, не знаю. Кажется, теперь я понимаю, куда еду. Да, понимаю. Вот и хорошо».

Делакруа заплакал.

Бобби сказал:

– Он теряет над собой контроль – Но не так, как ты думаешь.

– Что?

– Он теряет не контроль, а… что-то другое. Мы прислушались к плачу Делакруа, и Бобби пробормотал:

– Хочешь сказать, что он теряет контроль над?..

– Ага.

– Над тем, что трепещет?

– Ага.

«Все погибли. Все участники первой экспедиции. Трое мужчин, одна женщина. Блейк, Джексон, Чанг и Ходжсон. Только один вернулся назад. Один Ходжсон. Если не считать того, что в костюме был вовсе не Билл Ходжсон».

Делакруа вскрикнул от боли, словно его ударили штыком.

За этим мучительным криком последовала пулеметная очередь ругательств; здесь были все крепкие выражения, которые я когда-либо слышал плюс не входящие ни в какие словари табуированной лексики и, очевидно, выдуманные самим Делакруа, смесь непристойностей с богохульствами. В этом потоке слов было столько злобы и звериной ярости, что я невольно отшатнулся от магнитофона.

Видимо, этот взрыв сопровождался нарушением правил дорожного движения, поскольку он прерывался гудками встречных легковушек и грузовиков.

Внезапно ругательства умолкли. Гудки стихли. Какое-то время самым громким звуком на пленке было тяжелое дыхание Делакруа. Затем прозвучало:

«Кевин, помнишь, как-то ты сказал мне, что одной науки недостаточно, чтобы придать смысл человеческой жизни? Ты сказал, что, если наука объяснит все, жизнь станет невозможной, потому что это украдет у Вселенной ее тайну. Ты сказал, что мы отчаянно нуждаемся в тайне. В тайне заключается наша надежда. Что ты веришь в это. Ну, после того, что я видел на той стороне… Кевин, я видел там столько таинственного, что ученым не объяснить этого и за миллион лет. Вселенная – намного более странное место, чем мы думали… и одновременно такое зловещее, каким оно представляется дикарям».

С минуту он ехал молча, а потом снова что-то забормотал на загадочном языке.

• Предыдущая
• 54/92
• Следующая