Мика и Альфред - Кунин Владимир Владимирович - Страница 51

• Предыдущая
• 51/98
• Следующая

То ли Альфред вовсе ничего не ведал о том периоде Микиного существования — не было ни одной фотографии того алма-атинского пестрого бытия, а Альфред всегда задавал вопросы, держа в руках старые фото.

То ли Альфред все знал досконально из каких-то своих «потусторонних» источников. И не спрашивал Мику про то горькое время в силу своей врожденной деликатности… Все возможно.

Мало ли, если существует вот такой Альфред, значит, есть и другой — НЕПОЗНАННЫЙ МИР, откуда и пришел Альфред к Мике?!

… И время от времени, сидя за работой, Мика рассказывал Альфреду, примостившемуся на старой кабинетной тахте, разные забавные армейские истории, участником или свидетелем которых он был. И тогда в Микиных глазах вдруг явственно проступали забытые времена и события, он сам увлекался этими воспоминаниями и радовался искренней и очень непосредственной реакции Альфреда.

Всплывали затерянные в десятилетиях прошедшей жизни подробности, события с такого невероятно далекого расстояния высвечивались совсем иным светом, приукрашивались в мягкие, ироничные, пастельно-примирительные тона, которых тогда не было и в помине…

Вспомнил Мика Поляков, как весной сорок четвертого провожали его в Ташкентское военно-авиационное училище два человека — профессор Эйгинсон Вадим Евгеньевич и его друг, начальник всего уголовного розыска, однорукий Петр Алексеевич.

Вспомнил Мика, как, никого и ничего не стесняясь, профессор Вадик Эйгинсон, стоя у теплушки на станции Алма-Ата-вторая товарная, целовал его в макушку и тайком от друга Петюни, от Петра Алексеевича, запихивал Мике в карман пузырек с «эйгинсоновкой» — спирт пополам с глюкозой — и шептал:

— На дорожку тебе, сынок…

Теперь-то Михаил Сергеевич Поляков понимал — видел все однорукий начальник уголовного розыска. Просто промолчал. Протянул Мике объемистый пакет и сказал:

— Держи, Мика-Михаил. Постарайся сохранить это. Спрячь. Тут все фотографии твоего отца… И мамины. Документы разные… И статья товарища Симонова. И рисунки кое-какие твои. Все, что ты меня тогда просил. Помнишь?

— Спасибо, Петр Алексеевич, — еле выговорил Мика. — За все спасибо…

Проглотил комок, шмыгнул носом и добавил:

— И вам, Вадим Евгеньевич.

А когда вдоль эшелона понеслось «По вагонам!», быстро сказал начальнику уголовного розыска:

— Петр Алексеевич! Там, в Каскелене, в детдоме для трудновоспитуемых, пацан есть — Валерка Катин… Совсем еще малолетка… Пропадет он там, Петр Алексеевич! А пацанчик классный!.. Катин Валерик… Не забудете?…

Первая неделя — карантин в щитовом бараке с двухъярусными железными койками. Соломенный матрас без простыни, ветхое, прозрачное одеяло без пододеяльника, подушка ватная без наволочки.

В первый же день карантина Мику снова остригли наголо. Как в последней следственно-тюремной отсидке после смерти Лаврика.

Школа Вишневецкого, наоборот, поощряла разные фасонистые прически. Там расческа даже входила в обязательный комплект амуниции. Да кому теперь про это скажешь?…

Здесь же сначала всех остригли под «ноль», а потом пропустили через настоящую, строгую летную медицинскую комиссию. И нещадно отсеивали.

— И куда это военкоматы смотрят?! Присылают, понимаешь, доходяг, дистрофиков, трипперитиков, от которых за версту планом несет, и хотят, чтобы мы из них летчиков делали!.. — возмущался начальник медслужбы авиашколы подполковник Хачикян. — Да еще с фронтов черт знает кого прислали!!!

Война шла к завершению тяжелой поступью, на ходу давя и чужих, и своих, и, чтобы хоть как-то сберечь молодняк для последующего восстановления страны, первого мая сорок четвертого года был издан указ: «…снять с фронтов Великой Отечественной войны военнослужащих рядового и сержантского состава 1926–1927 годов рождения и имеющих образование не ниже семи классов средней школы, направить на продолжение военной службы на учебу в офицерские школы и училища различных родов войск. Не имеющих вышеуказанного образования направить для дальнейшего прохождения воинской службы в подразделения тылового назначения».

Шестнадцатилетний Мика Поляков, рожденный весной двадцать седьмого года, безоговорочно попадал под действие этого указа…

Все прошедшие медкомиссию подвергались «строжайшим» экзаменам — математике и собеседованию. В математике нужно было отличить площадь круга от длины окружности и правильно изобразить их математическое выражение.

Тут на помощь призывникам и уже повоевавшим ребятам приходили старослужащие, даже летающие курсанты, и нашептывали правильные ответы. Тогда в отличие от сегодняшней армии покровительство «старичков» молоденьким салажатам было модным и обязательным.

На собеседовании ты мог заикаться и невразумительно блеять по любому поводу, но на вопрос «Почему ты захотел стать летчиком?» должен был ответить без запинки и максимально убедительно. Тут в ход шло все — от довоенных лозунгов «Все в Добролет!» до перечисления знаменитых имен Чкалова, Громова, Леваневского, Чухновского и, конечно, Гастелло!

Успешно прошедших медкомиссию и сдавших экзамены зачисляли на первый курс. Переодевали в х/б б/у, то есть в хлопчатобумажное обмундирование, бывшее в употреблении. Выдавали чиненые сапоги, пилотки, ношенные не одним поколением «курсачей», а также простыни, пододеяльники и наволочки.

До торжественного принятия присяги — месяц строевой подготовки на школьном плацу, долбежка уставов в Ленинской комнате, а также изучение наиболее грозного стрелкового оружия Красно-Советской армии — неувядаемой пятизарядной трехлинейной винтовки Мосина образца 1891/30 годов…

За двое суток до принятия присяги — выдача новенького обмундирования, подгонка, подворотнички, надраивание пуговиц до солнечного блеска оксидолом или обычным зубным порошком, новенькие сапожки взамен чиненых-перечиненых, повторение присяги наизусть…

И наконец построение всего личного состава школы — старых курсантов всех эскадрилий, новичков, всего инструкторского летно-подъемного состава, преподавательского, командного — всех до единого, за исключением тех, кто в наряде и в карауле на своих постах.

Мика участвовал в этом ритуальном спектакле уже во второй раз. Но об этом никто никогда не должен был узнать! Впервые Мика принял присягу на третий день пребывания в Школе Вишневецкого — слегка измененную Народным комиссариатом внутренних дел под свое понимание клятвы на верность и не в такой торжественной обстановке, как это происходило здесь.

Там ты просто подходил к столу и молча подписывал ту присягу, как приговор самому себе. Здесь было совсем другое настроение…

… Первые три месяца не вылезали из караула. Завидовали строю курсантов, следующих в УЛО — учебно-летный отдел на занятия, завидовали едущим на аэродром, на полеты, «курсачам» в драных выцветших комбинезонах и древних брезентовых шлемофонах. Кожаные полагались только офицерскому составу, летчикам-инструкторам.

Привыкали к незнакомым сокращенным названиям…

Все в армии, а особенно в авиации, называлось сокращенно — как СССР. Наверное, революционные преобразования Государства Российского начала двадцатых годов породили эту аномально-уродливую тягу к ужасающей лапидарности.

Появился новый, краткий, туповато-выразительный русский язык: ОВС — отдел вещевого снабжения, ПФС — продовольственно-фуражирное снабжение. Мика всегда удивлялся — на кой хрен в авиации «фуражирное» снабжение?! А еще миленькие всякие словечки вроде КЭЧ — коммунально-эксплуатационная часть; ВПП — взлетно-посадочная полоса; УБТ — универсальный Березина турельный… Это пулемет. ШКАС — тоже пулемет: Шпитальный Комарицкий авиационный скорострельный… А ГСМ — горюче-смазочные материалы… ВИШ — винт изменяемого шага…

С начала времен военного коммунизма аббревиатуры-уродцы покрыли всю территорию гигантской страны. Они выплеснулись из армейских границ и потекли по самым мирным руслам, затопляя на своем пути нормальный человеческий язык разными жэками, роно, рабисами, обкомами, наркомпросами, ВКП(б), жрабами и ГУЛАГами…

• Предыдущая
• 51/98
• Следующая