Пилот первого класса - Кунин Владимир Владимирович - Страница 7

• Предыдущая
• 7/33
• Следующая

А он засмеялся и говорит:

— Вот это другое дело! Завтра же и запишусь.

— Ну привет, — говорю. — До завтра.

Попрощались мы с ним у гастронома, и он дальше покатил. Где-то он там на краю города комнату снимает.

Хороший летчик, грамотный...

Пришел домой, переоделся, походил по пустым комнатам и на кухню.

Открыл банку с помидорчиками. Надя их на зиму закатывает страшное количество. Сел, налил себе рюмку и выпил.

Выпил и задумался. Почему это, думаю, именно сегодня меня на водочку потянуло? С чего бы это? Зря Димка так нахально Селезнева напарил. Селезнев мужик стоящий. Как он, понимаешь, повернулся, ни слова не проронил и пошел себе!.. Я бы на его месте этому сопляку так вмазал... Витя Азанчеев тоже гусь... Обязательно нужно глаза на Екатерину Михайловну пялить... Я ничего не хочу про Витю плохого сказать — человек он хороший, серьезный и зря во всякие чувства играть не будет. Так это еще хуже! И себе маета, и людям не очень-то приятно... А Ванька Гонтовой ну такая бездарность! Чуть что: «Командира эскадрильи на вышку!» Ну пустил бы этого щенка в Хлыбово, и никто ничего не знал бы... Никаких никому душевных обид не пришлось бы нести. Ни Селезневу, ни этой девчонке. Хорошо ли людей на позор выставлять?.. Людей от лишних мучений оберегать нужно...

Сегодня с буденновской площадки взлетал — все вроде нормально было. Высоту набрал, лег на курс, начал переориентировать радиокомпас — цифрового отсчета на лимбе не вижу! Стрелку вижу, а цифры плывут, сволочи, в глазах, и хоть криком кричи!.. Ну что ты будешь делать?! Я на другие приборы смотрю — крупные обозначения кое-как различаю, мелкие — ни одного!.. И сразу же голова разболелась... Посидел минут пять, успокоился, и все в норму пришло. Только в затылке ломило до самой посадки...

Кончать надо, кончать... Хватит сквозь медицинскую комиссию на брюхе по-пластунски проползать.

... Только я помидорчик из банки выудил, слышу, Надежда у двери скребется. Дом новый, все дверные коробки наперекосяк: замок врежешь, все совместишь с минимальным допуском, а через месяц дверь не открыть. То ли косяки пересохли и покоробились, то ли, как говррят, действительно дом «осадку дает». Вот и стоишь иногда на лестнице час целый и в собственную квартиру попасть не можешь.

Пошел открывать.

— Не мучайся, — говорю. — Сейчас открою.

Потянул ригель в сторону, и дверь открылась. Стоит Надежда с авоськами. Улыбается.

— Спал? — спрашивает.

— Ладно тебе... — говорю. — Давай кошелки. Сказать не могла, что ли? Таскаешь такие тяжести...

И тут она меня поцеловала.

Пошел я, конечно, приготовил ей ужин, накормил. И сам с ней поел. «Маленькую» допивать не стал. Заткнул и поставил в холодильник. Вроде она мне уже стала и ни к чему.

— Заниматься сегодня будем? — спрашивает Надя.

— А как же! — говорю. — Иди таблицу повесь.

Она с места не тронулась и так осторожно меня спрашивает:

— Может, тебе в диспетчерскую перейти?

— Иди, — говорю, — вешай таблицу.

Она прошла в комнату и вытащила из-за шкафа свернутую в рулон таблицу. Раскатала ее и повесила на стенку.

Это таблица проверки зрения. Точно такая же, какие обычно висят в кабинетах глазных врачей. «Где же указка?» — думаю. Захожу в комнату и спрашиваю:

— Надюш, ты не помнишь, куда я в прошлый раз указку засунул?

— Здесь у меня указка, здесь... — говорит. — Ставь лампу.

И как-то она это сказала, что мне даже вроде не по себе стало. Ладно, думаю. Промолчим. Она тоже, слава Господу, не железная...

Поставил я настольную лампу так, чтобы она освещала только таблицу и оставляла в тени всю противоположную сторону комнаты.

— Хорош?

— Хорош... — говорит. И вдруг так раздраженно и нервно спрашивает меня: — Я вот что хочу знать: понимаешь ли ты, что вечно так продолжаться не может? Ну обманул ты прошлую комиссию... Ну черт с тобой, обмани еще одну!.. А дальше?

— Ладно тебе... — говорю. А сам думаю: «А верно, что дальше-то?..»

— Мне-то ладно... — говорит она. — Не криво? Посмотри оттуда.

Я посмотрел и говорю:

— Нормально.

— Ставь стул, — говорит. — Садись.

Я сел. А она снова:

— Так что будет дальше?

Ну тут, честно говоря, я не выдержал! И как рявкнул:

— Я тридцать лет отлетал! Что ты мне прикажешь делать?! Клубникой на рынке торговать?.. Я летать должен! Летать! Я летчик...

— Летчик, летчик... Самый лучший, самый смелый, самый опытный. Что там еще про тебя по праздникам говорят? Не помнишь?

Тут я даже растерялся... Ну надо же такое сморозить!..

— Что я, сам про себя это говорю, что ли?

— Нет. Но раз уж ты «самый смелый», то встань хоть раз и скажи: «Граждане! Может, когда это все и было, а сейчас мне летать уже невмоготу. Спасибо за компанию, извините, если что не так».

— Спятила, дура старая?!

У нее даже вроде бы ноги подкосились. Опустилась она на диван, лицо ладонями потерла и таким усталым голосом говорит:

— Это точно... Я старая дура, а ты у нас самый лучший, самый опытный. Учи свою таблицу, воруй свое счастьице...

И так мне ее жалко стало, что прямо слезы подступили.

Взяла она указку и говорит:

— Закрой правый глаз.

Я прикрыл ладонью глаз и жду, когда она ряд назовет. А она вдруг тихо-тихо говорит:

— Почему-то Миша Маслов мог уйти вовремя. Не учил эту таблицу наизусть...

— Правильно, — говорю. — Миша мог уйти... Ушел. Ушел и умер. А я не хочу уходить. Я не хочу умирать... Слышишь?!

И тут мне уже не ее, а себя жалко стало — просто и не высказать! Сижу как дурак на стуле, глаз рукой прикрыл...

Надежда промолчала, дала мне отдышаться и говорит:

— Я бы на твоем месте без второго пилота вообще не летала бы.

Я встал со стула и твердо, спокойненько ей говорю:

— Не твое дело.

Она подняла голову и так удивленно на меня посмотрела, будто увидела впервые или узнала про меня что-то такое, о чем и подозревать не могла.

— Ах, не мое дело?! Теперь это не мое дело?.. А если в один прекрасный день я окажусь почтенной вдовой на персональной пенсии! Это будет мое дело?! Этого ты хочешь? Этого?..

Меня такое отчаяние взяло:

— Да где я возьму тебе второго пилота?! Где? Соломенцева, что ли, мне просить?..

— Ладно, садись, — махнула рукой Надя.

Я сел.

— Ряд хорошо видишь?

— Ничего... — неуверенно ответил я.

— Какая буква? — Надежда ткнула указкой, кажется, в третий ряд.

— «Ша»...

— Правильно. А эта?

— «Эн»...

— Правильно. Эта?

— Черт... Забыл вроде... — пробормотал я.

— Забыл, забыл! Помнить нужно: третий ряд сверху, четвертая буква справа — «эм»! Понял?

Я повторил про себя несколько, раз расположение буквы «эм» и говорю ей:

— Слушай, Надь... А Соломенцева только на время от полетов отстранили или совсем о машины сняли?

— Не знаю.

— Ладно!.. Давай все сначала, — сказал я и снова прикрыл глаз ладонью.

— Четвертый ряд снизу, пятая буква слева?

«Ах, права моя Надюшка, права!.. Что же дальше будет?..»

— Ты меня слышишь? Четвертый ряд снизу, пятая буква справа.

Я поднял глаза на потолок, представил себе все расположение букв на таблице и вспомнил.

— «Ю», — говорю.

— Правильно...

Вот ведь гадость-то! Недавно я поймал себя на том, что любой командный тон, от кого бы он ни исходил, подавляет меня. Вызывает желание оправдаться в чем-то, доказать свою невиновность. А еще противнее, что мне сразу хочется, чтобы человек, который по каким-то причинам командует мною, стал бы со мной, именно со мной, в силу какой-то самому мне неведомой моей исключительности, говорить запросто. Это отвратительно льстит мне, и я начинаю незаметно к нему подлаживаться. Незаметно для него и до отвращения заметно для самого себя. Однако если он не полный болван, то подозреваю, что и для него заметно. Тогда совсем худо.

• Предыдущая
• 7/33
• Следующая