Белый крест - Иртенина Наталья - Страница 19

В феврале наконец грянули события, что назревали всю эту зиму, начиная с декабря, когда по столице, а затем и по всей стране разнеслась весть о страшной смерти старца, околдовавшего императорскую семью. Многим уже тогда было ясно, что одним только убийством Распутина Россию не очистить от накопившейся в ней грязи, гноя, боли и предательства. Что за этим, уже независимо от чьихто желаний или нежеланий, усилий или противодействия им, одна за другой начнут открываться страницы жестокой драмы, исторической мистерии. Но совершать великое очистительное действо было страшно. По собственной воле люди не совершают его. Ими просто овладевает дух злобы и разрушения. Они становятся одержимы идеей, которая заставляет их думать, что, сжигая в огне прошлое, они творят историю и новый мир. Старая империя обречена. Дух злобы давно овладел теми, кто призван был подтолкнуть ее к пропасти и, ликуя, сбросить вниз. Но и духа злобы еще удерживало на короткой цепи нечто, чему почти никто уже не верил. Пока не переполнилась Чаша, империя стояла. Псы истории должны были пролить сосуд терпения, чтобы мистерия получила зачин и после развернулась во всей своей широте.

День отречения последнего царя династии, второе марта, пролил, переполнив, Чашу гнева. Дух разрушения получил свободу действий. Желающий зла, он творил очищение империи. Он ли совершал благо? Нет. Но промышлением свыше оно совершалось его когтистой лапой. Если бы дух злобы знал об этом, он бы стал последователем философии недеяния.

Над Страстной площадью гудели колокола. Звонарь Страстного монастыря по очереди перебирал их, от малого до большого, потом ударял во все сразу и начинал заново. Колокольная скорбь разлеталась над первопрестольной и уходила в синеющее морозом мартовское небо.

Всю вторую половину февраля Москва бурлила. Последние несколько дней на улицах стояла стрельба. А накануне в городе объявилась новая власть. Какая она – пока никому не ясно.

Толпа на площади гудела, вторя перебору. Многие, подходя, снимали шапки и крестились, потом спрашивали, отчего погребальный звон. Не получая ответа, застревали в толпе и ловили обрывки смутных фраз, доносившихся от Большой Бронной. Там на афишную тумбу взгромоздился какойто человек в коричневом ветхом пальтишке. Чтото кричал, надрываясь, с лицом одновременно радостным и яростным, побелевшим от натуги и мороза. Колокола перекрывали его голос, и те, кто стоял дальше, толкали, переспрашивая, передних. Два или три жандарма, явно не при исполнении, затесались среди прочих по краям толпы и смотрели пустыми, оловянными глазами изпод бараньих шапок. Тот тут, то там мелькали солдатские шинели. Много было вооруженных винтовками. Вскоре над толпой взвилось, как полощущееся на ветру знамя, слово. «Манифест!.. Манифест об отречении… Николай отрекся…»

Колокола все звонили, не переставая, хороня древнее царство. Толпа, собравшая в себе все сословия, волновалась, колыхалась, словно темный студень, ликовала и плакала. Ражий купчина с бородой от уха до уха, в длиннополой лисьей шубе, крякнув, осенил себя щедрым крестом и прогудел:

– Ну, знамо, теперь только держись.

Немолодой солдат в шинельке и на костылях, с Георгием на груди, закурил папиросину, выдохнул вонючий дым и сказал флегматично:

– Понеслась Расея.

Откуда то вынырнул длинный прыщавый парень с лотком разносчика, на котором свалены были в беспорядке замерзшие булки. Малохольно лыбясь и подтягивая носом сопли, изрек:

– Какой русский не любит пересчитывать кочки задом?

Где то неподалеку слышалось громкое и отчетливое:

– Спаси, Господи, и помилуй богохранимую страну нашу, власти и воинство ея от заразы жидомасонской и дуроломства отечественного…

– Ничего, матушка, похватаются еще за головы, – убежденно говорил хорошо одетой, румяной женщине рыжебородый поп в худом пальтеце поверх рясы и в черной скуфье на голове. – Похватаются да соберут земский собор, как после самозванцев в семнадцатом веке.

– Прежде, батюшка, звезды попадают с неба, – язвительно высказалась нездоровая вороватая личность, косо глядя на попа. Личность была замотана в широкий цветной шарф, из которого торчал длинный нос. Изпод надвинутой на брови куцей ушанки нехорошо блестели угрюмые глаза. Изложив свое мнение, длинноносый вдруг громко заорал: – Царей на виселицу! Жандармов долой! Анархия мать порядка! – и быстро скрылся в толпе, на ходу сорвав с когото богатую меховую шапку.

– От прощелыга, – молвил купчина и крикнул во все свое неслабое горло: – Держи вора!

Но большего волнения в толпе, чем уже было, не образовалось от этого крика. А обворованный, казалось, даже не заметил пропажи. Только поглядел растерянно вслед пробежавшему грабителю.

– Звезды попадают с неба, – вдруг повторил за длинноносым грязный оборванный бродяга. Да так уверенно повторил, что все повернулись к нему. Сквозь рванину, что была на болезном, просвечивало голое немытое тело. Из драных башмаков выглядывали пальцы с длинными темными ногтями. Голова оборванца была повязана бабьим разноцветным платком, изпод которого торчала солома волос. Глядя кудато наверх, бродяга продолжал: – Звезды попадают. И будут пить воду красную от крови. Отрастет новая голова у трона.

– Э, да это Кирюшкаюродивый, – словно бы обрадовался парень с лотком, взял булку и протянул: – Бери, Кирюшка, животто небось подвело уже?

Юродивый подношение взял, не глядя кинул за пазуху и, обращаясь к парню, рек:

– Царь придет, всем сестрам раздаст по серьгам. Грозный царь, милостивый царь.

– Глядика, – послышалось из толпы, – блаженный Страшным Судом никак грозит?

– Вольно ж ему, юроду, – зло ответил ктото…

Мурманцев проснулся и сел в постели, обхватив голову руками. Сны, разной степени подробности, но одинаково отчетливые и – была в этом уверенность – исторически достоверные, аутентичные продолжали навещать его. А если точнее – извещать. Будто неведомый ангел, навевающий сны, взял за правило скармливать ему некую информацию. Но Мурманцев не знал, что с ней делать, несмотря на всю ее занимательность и даже некоторую актуальность – как в том первом сне, о Распутине. Между первым и последним вклинился еще один – и время в нем было совсем другим, не та революционная зима семнадцатого. Отрывок из более поздней истории страны, самый конец Великой войны. Тот сон привел Мурманцева в состояние трепетного, мистического ужаса. Немного погодя, придя в себя, он нашел имя этому ощущению – страх Божий. Зачем, почему он увидел это и пережил как свое собственное испытание – на то не было ответа.

Каждому из видений предшествовало явление во сне огненного шара, того, что помог ему выбраться из могилы на древнем кладбище.

Вторая половина постели была пуста. В окно сочился мутный пасмурный свет. Мурманцев прошлепал к нему и распахнул широко. Высунулся по пояс наружу. Неухоженный реденький сад мокро зеленел, словно ему была нипочем нагрянувшая осень, пусть даже пока не очень холодная. Здесь росли и все еще, на удивление, плодоносили несколько вишневых и сливовых деревьев. Прежние хозяева давно покинули дом, а садовник тут если когда и был, то очень недолгое время. Вишен семейство Мурманцевых уже не застало, но сливы, мелкие и желтые, еще не все попадали в траву. Применение им находил Стефан. Он закапывал их, по одной или по несколько, в землю. А на следующий день разрывал ямку и внимательно рассматривал результат, как маленькие девочки любуются своими земляными «секретами», сотворенными из травы, цветов, камешков и осколка стекла. Изучив подгнившие, атакованные насекомыми плоды, он снова закапывал их, чтобы через сутки повторить весь процесс сначала. И таких схронов у него было уже несколько, в разных местах, на разной стадии разложения.

Мурманцев постепенно привыкал к своеобразной манере ребенка «изучать реальность», как назвал это Карамышев.

Они жили здесь уже три недели, и каждый день преподносил свои неожиданности, маленькие и не очень. Что странно и нелепо – источником неожиданностей был не только Стефан, маленькое чудовище. Сюрпризы подбрасывал и сам город, куда они переехали из столицы. Милый, уютный, несмотря на то что губернский, город N. Он словно чувствовал, что в нем поселилось на правах обычного жителя нечто небывалое, можно сказать, экзотическое, и реагировал на это, как мог. А мог он немало. Например, уронить на дом памятник, который транспортировали на вертолете к месту вечной стоянки. Если бы эта трехметровая статуя упала на крышу, пришлось бы искать новое жилище. К счастью, памятник приземлился в саду, сломав всего одно дерево, но при этом лишившись головы. Или, например, ограда вокруг дома. Хорошая, узорная решетка, с завитками, изображающими монограмму первого владельца особняка. Теперь, стараниями того спятившего японца, от нее осталось только три стороны, вместо прежних четырех. Мурманцеву пришлось заказывать в здешних мастерских несколько десятков метров новой решетки, в точности такой же. Обещали сделать как можно скорее, пока же частная территория со стороны сада была открыта любому бродяге. Дворника охранять не поставишь, а увеличивать штат обслуги и нанимать сторожа Мурманцев не хотел. Лишние уши, лишний язык. И без того приходилось тщательно скрывать от горничной и кухарки постоянное отсутствие аппетита у ребенка. Выбрасывать положенные ему каши и запеканки в туалет, изображать кормление за закрытыми дверьми. Официально для всех мальчик болен аутизмом.