Генерал Корнилов - Кузьмин Николай Павлович - Страница 104

• Предыдущая
• 104/150
• Следующая

Уйти бы поскорее… дел по горло.

Скрипач однако смягчился. Он, видимо, махнул рукой на вечер внизу, в зале.

– Арон, вы думаете, что эта власть – такая цацка? Пускай возьмет. Он ей не обрадуется, уверяю вас.

Он еще раз изумил своего гостя, когда тот сообщил, что Троцкий вроде бы сам согласился на арест и уже находится в «Крестах». Щеки скрипача раздвинулись в усмешке, глазки превратились в щелки:

– Арон, вы стали что-то много думать. Слишком много. Что с вами? Зачем это вам? Поверьте, мне не хотелось бы… ну, расста-ваться с вами. Такой прекрасный молодой человек! И – вдруг!.. Чего вы испугались с этим Троцким? Да ничего ему не сделается, уверяю вас. Пускай немного посидит. Ему это полезно. Тюрьма полезна всем.

Нет, Симанович окончательно потерял надежду улавливать и предугадывать ход комбинаций своего хозяина. Ему оставалось, как и прежде, слушать, запоминать и скрупулезно исполнять.

Хозяин снисходительно кивнул, услышав о стараниях Некрасова и Терещенко. Об уехавшем после Палеологе отозвался так: «Ох уж мне эти одесские маркизы!» Поморщился, узнав о болтовне под следствием Козловского, Суменсон и генерала Белецкого, одного из руководителей царской охранки, отозвался циничней-шим ругательством:

– Можно подумать, что их кто-то тянет за язык. На что надеются? Глупцы. Но мы с вами все же должны помочь следст вию. Как? Да очень просто. Отдайте-ка им этого подлеца Сико. Хватит с него, попрыгал. Помните Мясоедова? Еще не забыли? Пускай теперь Сико поводит их за нос.

Самое неприятное, как всегда, хозяин оставил напоследок. Он вдруг прищурился и стал подманивать гостя пальцем.

– Идите сюда, Арон. Идите, идите ближе, я вас не укушу. Вы знаете, что это я держу в руках? Бросьте гадать, сломаете свою головку. Это, доложу я вам, списки. Какие? Очень интересные… Ах, Арон, Арон, ну почему вы не читаете газет? Как вас заста вить? Ах, все же читаете! Но тогда почему я должен самое инте ресное узнавать не от вас?.. Ладно, подойдите и смотрите хоро шенько. Это вот «пятерка», а это вот «семерка». Центральные органы большевиков. К вашему сведению, «пятерка» руководит политической стороной восстания, «семерка» же – военной. То есть это – самый мозг, самый мотор. Прочитали? Ну и что вы скажете? Вам ничего не бросилось в глаза? Нет? Жаль, очень жаль. А мне, представьте, бросилось. Смотрите: там и там, в обоих списках, один и тот же человек. Какой? А вот, извольте… Джугашвили. Я бы очень хотел знать, кто он такой, откуда взялся? Почему вы его так прозевали? Вы, вы, вы… Именно вы, черт вас подери! Где были ваши глаза, ваши мозги? У него же чертова уйма подпольных кличек. Давид, Коба, Нижерадзе, Чи жиков, Иванович… Птичка явно непростая. Как же вы просмот рели, Арон?

У Симановича поджались ноги. Ничего хорошего не обещал этот участливый тон хозяина. Уж лучше бы кричал и топал! – И вообще… почему, почему, почему вы так воротите свою физиономию от этих самых большевиков? Вас что – надо носом тыкать? Где, кстати, ваш… этот… Свердлов? Какого черта! Он нужен здесь, здесь, здесь! – Унимая бешенство, он перевел дух. – Ох, Симанович, вы мне что-то перестали нравиться. Почему вы так чураетесь организаторской работы? Это же минус… большой, громадный минус! Подумать только: взяли вдруг и проворонили этого самого Джугашвили! Где были ваши глаза? Э? Ох, Симано-вич… ох!

Гнев его сошел, дыхание наладилось. Он опустился в кресло. Вскоре последовал тяжелый вздох.

– Арон, – продолжал участливо скрипач, – я вас не узнаю. Вы стали какой-то совсем другой. Вы ж были умный человек. О, очень умный! Скажите, разве это не вы придумали хвалить великого князя Николая Николаевича во всех газетах? Прекрасный ход! А Вырубова? А этот гицель Митька Рубинштейн? И на прием к царю попал не кто-нибудь, а вы. Вы, вы, Арон. И я… мы все об этом не забудем. Поэтому… что с вами стало? Почему вы эдак… раз за разом? Э?.. А ну-ка подойдите, подойдите. Не бойтесь, я не кусаюсь. Я просто хочу посмотреть в ваши глаза… Скажите, мой драгоценный, а вы случайно не… того… не хитрите? Не надо, мой бриллиантовый… Хорошо? Выкиньте из головы. Договорились? Ну вот и славненько. Станьте снова тем, каким я вас узнал и полюбил. Вы ж себе не представляете, какой вы молодой. Если бы вы знали, как я вам завидую, Арон! Вам еще столько предстоит увидеть, сделать! Вы ж превосходно начинали. Прошу вас, не спугните своего счастья, не испортите того, что мы с вами совершили в этой отвратительной стране. Думайте о будущем, Арон. Я уже старик, но вы-то… вы!

Казалось, он расстроился и с пропащим видом махнул рукой. Симанович переминался и хранил молчание.

Отпуская своего внезапного ночного посетителя, скрипач вновь перешел на свой сварливый тон. Его стали раздражать последние статьи корреспондента лондонской «Тайме». («Прямо антисемит какой-то!») Раздражало его и поведение Рутенберга. После съезда сионистов в мае инженер стал стремиться поскорей покинуть Петроград. Белоручка… ему не терпится в Париж! Никуда не денется от него Париж… успеет. Пока же ему следовало сойтись поближе с Савинковым. Этот сочинитель и бомбист начинает делаться фигурой. Как бы не слетел до времени с доски!

Дождавшись утверждения на пост командующего войсками Юго-Западного фронта, Лавр Георгиевич немедленно продиктовал решительную телеграмму в Петроград на имя премьер-министра и военного министра Керенского: «Армия темных, обезумевших людей, не ограждавшихся властью от систематического развращения и разложения, потерявших чувство человеческого достоинства, бежит. Это бедствие может быть прекращено, и этот стыд или будет снят революционным правительством, или, если оно не сумеет этого сделать, неизбежным ходом истории будут выдвинуты совсем другие люди. Я, генерал Корнилов, вся жизнь которого от первого дня сознательного существования доныне проходит в беззаветном служении Родине, заявляю, что Отечество гибнет, и потому, хотя и неспрошенный, требую немедленного прекращения наступления на всех фронтах в целях сохранения и спасения армии для реорганизации на началах строгой дисциплины и дабы не жертвовать жизнью немногих героев, имеющих право увидеть лучшие дни…»

Рукой коричневого цвета Лавр Георгиевич сильно потер лоб. Как много закипало на душе, какие рвались слова, но как сбивчиво, невыразительно ложилось на бумагу! Жаль, нет Завойко… Он моментально привел бы весь этот сумбур в надлежащий вид, придал бы ему разящую, убийственную силу.

Аппарат Бодо умолк. Телеграфист чуть повернул круглую, остриженную голову. Лавр Георгиевич передернул листочки с записями, один из них упал и улегся у самых ног солдата. «…Сообщаю вам, стоящим у кормила власти, что Родина накануне безвозвратной гибели, что время слов, увещеваний и пожеланий прошло, что необходима непоколебимо государственная власть. Я заявляю, что, занимая высокоответственный пост, я никогда в жизни не соглашусь быть одним из орудий гибели Родины. Довольно! Я заявляю, что если правительство не утвердит предложенных мною мер и тем самым лишит меня единственного средства спасти армию и использовать ее по действительному ее назначению защиты Родины и Свободы, то я, генерал Корнилов, самовольно слагаю с себя полномочия главкома».

Сморщив лицо, генерал бесцельно дергал оставшиеся листочки.

– Все! – отрубил он и зашагал из аппаратной.

– Ваше высокопревосходительство!.. – окликнул телегра фист. Он протягивал подобранный из-под ног листочек.

Лавр Георгиевич забрал и на ходу просматривал. Это была приготовленная запись. В телеграмму она не попала. «…Вся ответственность падет на тех, что словами думает править на тех полях, где царит смерть и позор предательства, малодушие и себялюбие».

Савинков, приготавливая телеграмму командующего фронтом на стол премьер-министра, четко и решительно приписал в верхнем углу: «Со своей стороны разделяю мнение генерала Корнилова и поддерживаю все высказанное им от слова и до слова».

12 июля, с утра, на заседании Временного правительства без всяких прений был принят закон о введении смертной казни.

• Предыдущая
• 104/150
• Следующая