Между Амуром и Невой - Свечин Николай - Страница 68

• Предыдущая
• 68/75
• Следующая

— Я помогу Яше полюбить простую жизнь, без стрельбы и лёгких денег, — уверила Алексея Хогешат. — Он станет счастливым человеком…

Утром дедушка Патермуфий под диктовку Лыкова написал письмо «купцу Анисиму Петровичу Лобову». В нём он рассказал: умирающий от болезни раб Божий Яков просил перед смертью передать, что поручение хозяина через Елизвоя он получил и исполнил. Но «известный вам человек» оказался ловок и силён: Елизвоя списал, а Якова заразил смертельной болезнью, прежде, чем сам преставился. Выполняя последнюю волю упокоившегося, он, Патермуфий, сообщает эту грустную весть хозяину и пересылает то, что только и осталось от раба Божьего Якова — залитый кровью паспорт Нерчинской управы, по которому Челубей уехал в Сибирь. Ещё раньше Алексей, от имени Патермуфия, отправил Лобову телеграмму, в которой сжато описывал свою и Недашевского гибель.

Потом состоялось окончательное прощание. Они с Яковом обменялись нательными крестами, став, таким образом, крестовыми братьями. Лыков обнял напоследок всех троих, поблагодарил гостеприимных и верных кержаков, и уехал на запад. Хогешат так и не поцеловала его при расставании. Он уверил себя: это потому, что ей так же трудно, как и ему, скрывать свои чувства; вот и держится из последних сил. Думать эдак было утешительно и почти не больно.

По пути на запад Алексей заглянул в Томск к Щастьеву. Тот получил уже штабс-капитана; наладилось и материальное положение. Столовые и порционные деньги плюс казённая квартира не сделали Платона Серафимовича сибаритом — из-за большой занятости он смог встретиться со столичным чиновником и почти приятелем, только поздно вечером. Рассказал, что Кандыба находится под следствием и, видимо, будет отставлен без пенсиона. Бывший царь и бог Томской пересылки очень болезненно переживает своё падение и потихоньку спивается. Больше всего его угнетает невозможность пороть арестантов… Щастьев жалел своего бывшего начальника и хлопотал ему пенсию третьего разряда второй степени по пониженному классному чину; просил и Алексея замолвить слово в департаменте. Австрийский шпион Зарудный теперь уже в Жиганске, в Якутии, катает тачку. Дело турецкого аскера Махмед-бея находится в четвертом департаменте Сената на пересмотре, и должно ожидать его скорого возвращения наконец домой. Труп людоеда Никифорова нашли в отхожем месте со следами насилия. Счастливчик Загадашников опять смог договориться с фортуной — удачно бежал и до сих пор не пойман. Богатый скопец из лазарета приходил с пачкой банкнот; ныне он в Горном Зерентуе. Нет и Прова Суконкина: умный Плеве решил отделить его от уголовных арестантов раз и навсегда, и засунул во внесудебном порядке без срока в Суздальскую монастырскую тюрьму. Видимо, договорился с обер-прокурором Синода Победоносцевым. А за остальным — служба и служба; зима на подходе, продохнуть некогда…

Утром Алексей поехал дальше, по знакомым тропам среди мёртвых унылых болот. Была уже дождливая серая осень. Вместе с ним, еще из Усть-Кары, увязался и Сулалейка. Сыщик подарил ему последний паспорт и сто рублей денег. Старый бродяга добрался с коллежским асессором до Казани и поселился там у родни, а сыщик сел на пароход до Нижнего.

Сутки Лыков пробыл дома: помог сестрице деньгами к свадьбе, послушал матушкины жалобы на здоровье, зашёл к старику Каргеру. Не удержался — повидался и с Варенькой Нефедьевой, на которой хотел было жениться ещё в восемьдесят первом году. Сердце теперь было занято другой девушкой, но Варенька осталась так же хороша, умна и к Алексею весьма расположена. Эх, кабы не её деньги… Могла бы быть славной спутницей жизни; а нищему к таким свататься негоже!

Рассупониваться было нельзя — начальство торопило с возвращением. Проездом в Москве Лыков посетил флигель на углу Моховой, передал Надежде Ламановой прощальную записку от Челубея. Слез её видеть не смог; сбежал при первых всхлипах. Ну, служба…

Когда взволнованный Благово принес Енгалычеву расшифрованную телеграмму от Лыкова, тот как раз дочитывал показания отставного артиллериста Дегаева. На лице начальника разведки застыла брезгливая гримаса, как будто он по служебной необходимости копался рукам в дерьме…

Пробежав текст телеграммы, Енгалычев зло и сильно шмякнул кулаком по столешнице:

— Етишкин арбалет! Значит, всё-таки Владимир Александрович. Любимый брат…

Генерал и сыщик долго молчали, потом генерал с тоской в голосе спросил:

— Как ему об этом сказать?

— А как не сказать?

Опять помолчали. Наконец Енгалычев кликнул адъютанта, спросил чаю с бергамотом и стал рассуждать:

— Ладно, Паша — сопли в сторону. Задумано неплохо. Гвардия пойдет за своим корпусным командиром, а армейскую кавалерию, в которой столько недовольных «драгунской реформой»[176], он подкупит реставрацией прежних порядков. Что мы имеем? Доказательного — ничего. Челубей имени великого князя не называл; да он его и не знает. Детально извещён только Лобов, ибо он мог ввязаться в это висельное дело лишь получив гарантии из первых рук. Если мы арестуем твоего «короля», он назовет нам под протокол своего августейшего конфидента?

— Ни за что. Иначе он не стал бы тем, кем стал. Лобов всех меряет ниже себя и нас с тобой, Иван, тоже. Этот человек находится уже на самом дне пропасти; ниже падать просто некуда — а ему там комфортно… Там, на дне, своя мораль, особенно в том, что касается сотрудничества с властью. Проиграть можно, сдаться нельзя!

— Понятно. Кто ещё доподлинно знает об участии великого князя в заговоре? Судейкин. Взять его, сукина сына, и прижать к стене!

— А чем ты его прижмёшь, Иван? — возразил Благово. — Прямых улик против него в этом деле нет. С Владимиром они, скорее всего, договорились так: Судейкин всё придумал и предложил, а князь молча кивнул. То же и с англичанами: там, где можно не договаривать до конца, уславливаются с полуслова и ждут, как пойдет дело. Чтобы в случае чего иметь возможность сказать: а я здесь при чём? Георгий Порфирьевич не дурак, чтобы подписывать себе смертный приговор признанием в причастности к подготовке цареубийства. Даже письменным показаниям Дегаева, что подполковник подбивал его взорвать министра внутренних дел, наверху могут не поверить; а уж насчет великого князя… Но есть один человек, который весьма осведомлен о нашем деле.

— Да. Пан Збышко-Загура. Я, кстати, выяснил кое-что о его родословной. В бою 29 июня 1863 года около деревни Лявково была рассеяна шайка мятежников под командой Августа Шимкевича; сам он при этом был убит. Настоящая фамилия того Августа — Загура.

— Отец?

— Старший брат.

— Так что же — обычная месть?

— Сейчас узнаем. Ротмистр Несвицкий!

Вошёл молодой офицер — спокойный, подтянутый, с аннинским темляком на эфесе сабли.

— Доставьте сюда этого поляка из Охранного отделения, но — тихо и аккуратно.

Ротмистр звякнул шпорами и вышел. Генерал и сыщик сели за чай и обсудили заодно судьбу сэра Адриана Хинтерроу, а так же тщательно продумали, как поступить с Лобовым и его командой. Договорились, что начальник Главного штаба генерал-адъютант Обручев испросит разрешение императора на внесудебное решение этого вопроса, а затем обьяснится с графом Толстым. Вся операция будет проведена силами военной разведки, без участия полиции. Попутно будет одобрено государем и, следовательно, легализовано перед министерством сотрудничество Благово с Военно-Учёным комитетом.

Примерно через час в дверь постучали, и Несвицкий втолкнул в кабинет закованного в наручники поляка. Злой, лицо покрыто красными пятнами, галстук уехал на спину… Увидев Енгалычева, арестованный неожиданно успокоился, даже усмехнулся и смотрел теперь на всех уже высокомерно-презрительно.

— Смотри, Паша — перед нами настоящий шляхтич, — недобро сощурился генерал. — Гонор — вот главное национальное богатство Ржечи Посполитой. Лях и умирает, а ногами дрягает…

• Предыдущая
• 68/75
• Следующая