Клуб Мертвых - Кобб Вильям - Страница 31

— Ты сомневаешься во мне! — выкрикнул я. — Ах! Это ужасно!

— Полно, дитя! — прошептала она, привлекая меня к себе. -Неужели ты думаешь, что я не знаю, что происходит, — продолжала она, опуская глаза. — Я знаю, что ты любишь… Что ты любим!… О! Сначала это огорчило меня, но потом я все обдумала… Ты так молод… и, кроме того, мне сказали, что ты обожаешь ее… Ее зовут Изабелла. Не так ли? Но я боюсь, что если ты будешь беден… она бросит тебя, и это слишком огорчит тебя!

Боже мой! О ком говорила эта святая женщина! О той, которая продалась, продавалась и постоянно будет продаваться!

— Я ее не знаю, — продолжала моя мать, — но ты любишь ее, значит, она добра и хороша!… О! Я знаю тебя… ты не ошибешься!

Как я хотел умереть у этой постели!

Но больше всего меня удивляло, что мать так хорошо знает то, что происходит в Париже. Вот что она мне сказала… Узнав, очень, правда, неопределенно, что у меня есть любовница, она поначалу пришла в ужас. Вероятно, эта женщина отвлекает меня от работы, толкает на путь лености, может быть, кутежа… Тогда, не говоря никому ни слова, она сама отправилась в Париж и ловко разузнала все. Что же ей сказали? Что с того времени, как я сошелся с Изабеллой, я совершенно забыл приятельские пирушки и с жаром отдался работе… Говорили, что из-под моей кисти должно выйти замечательное произведение…

Моя мать тогда не решилась даже обнять меня. Она боялась, что я упрекну ее в шпионстве и уехала, счастливая сознанием того, что опасность, которой она так боялась, была только воображаемой…

Вот какова была моя мать!… Что же касается потери нашего маленького состояния, то это было для нее смертельным ударом. Уже и без того здоровье ее с некоторого времени было плохим, и только лишь воля еще поддерживала ее, но когда она увидела, что все ее надежды вдруг разбились, она впала в ужасный кризис, который ей не суждено было пережить…

Даже в агонии она оставалась по-прежнему кроткой и любящей!… Ее главной заботой была моя судьба…

Из нескольких сот франков, которые она оставляла себе на жизнь, мать сумела еще отложить кое-что. И с улыбкой гордой радости она вынула из-под подушки кошелек, в котором блестели эти последние золотые монеты, из которых каждая говорила о великой любви и тяжких лишениях.

— Возьми, — сказала она мне. — Это кровь твоей бедной матери. Эти деньги принесут тебе счастье. Но это еще не все. У меня остались драгоценности. Они здесь, в этой шкатулке. Я получила их от твоего отца, и если ты хочешь мне сделать удовольствие, то ты мне поклянешься… — нет, не надо клятвы, — что расстанешься с ними только в случае крайней необходимости; Само собою разумеется, что у меня нет долгов. Зная, что умру, я заранее сговорилась даже с новым хозяином этого дома, и тебе ничего платить не надо…

Может ли быть что-нибудь выше подобной заботливости в минуту смерти!

Когда наконец мать поняла, что наступила последняя минута, она обняла меня своими исхудавшими руками и едва слышным голосом прошептала:

— Когда ты увидишь отца, то передашь ему мой последний поцелуй…

Ее губы дотронулись до моего лба, и я услышал глубокий вздох.

Затем она упала на подушку, закрыла глаза и умерла…

Вот какой пример имел я перед глазами!

И вот что я сделал…

Полгода спустя мне казалось, что все это было дурным сном, навсегда забытым. Я снова стал любовником Изабеллы, но любовником тайным, прокрадывавшимся под насмешливые улыбки лакеев по черной лестнице и с беспокойством ждавшим часа, когда она останется одна…

Эта болезненная страсть снова схватила меня за горло мертвой хваткой.

О работе не было больше и речи. Время от времени я пачкал наскоро несколько картин, которые продавал, чтобы не умереть с голоду, а потом тратил эти деньги на букеты, которые подносил Тении.

Ее уже так звали…

Англичанин, отнявший у меня мою любовницу, быстро понял, что за отвратительное существо скрывалось под такой очаровательной оболочкой, и в отчаянии пустил себе пулю в лоб.

Кажется, его удалось возвратить к жизни…

Я не могу сказать, как я жил. Для меня не существовало ничего, кроме этой женщины! Она десять раз прогоняла меня, и тогда друзья, сочувствуя мне, старались увлечь меня в свет, надеясь, что развлечения спасут меня. Напрасно!

Я проводил ночи перед ее домом, ловя ее тень в окне.

Но ужаснее всего то, что эта женщина играла мной с отвратительным цинизмом!

Когда проходили недели, месяцы, и я начинал уже отчаиваться и, может быть, искра благоразумия начинала тлеть в моей голове, она, как бы угадывая это, снова призывала меня к себе.

То вдругпривстрече со мной она останавливалась и подзывала меня. Я подбегал, как лакей. А она со смехом уезжала дальше!

И я был почти счастлив, что она узнала меня, хотя бы для того, чтобы оскорбить.

Или вдругв моей мансарде я получал запиеку с одним словом:

«Приходи!»

И я повиновался этому зову! Она принимала меня и говорила:

— Ты еще не застрелился? Жаль, но ты такой трус, что я люблю тебя!

О, с каким адским искусством она унижала меня! С какой ловкостью она уничтожала во мне любой проблеск благородства!

Драгоценности моей матери, те, которые должны бы были быть для меня священны, я отдавал этой женщине, которая на моих глазах надевала их, чтобы ехать в театр со своим любовником!

Да, и при этом еще морщилась:

— Какие они старые! Но ничего, они мне нравятся.

Я, чувствуя отвращение, тем не менее, погружался во всю эту грязь, из которой уже не пытался выбраться.

Когда в последний раз она меня прогнала, как лакея, я долго ждал очередной ее отвратительный каприз, который бы вновь призвал меня в ее спальню, но на этот раз перерыв был слишком длинен, и мало-помалу я почувствовал такое презрение к самому себе и к ней, что решился покончить с собой…

Я шагал, я бежал к этому концу!

Падая со ступеньки на ступеньку, я все забыл: и мою любовь к труду и мои надежды…

Тогда я обратился к вину, ища в нем забвения, я пил много, но вместо того, чтобы принести облегчение, алкоголь только усиливал мои муки.

Иногда я пробовал браться за кисти, но мое воображение рождало только ужасные образы.

Нищета терзала меня. Я чувствовал все большее презрение к самому себе. На что я годился? Кому я был полезен? Об отце я не знал ничего. Мать я убил, так как она умерла из-за меня!

Ненужный как себе, так и другим, я должен был исчезнуть…

Я тогда спрашивал себя:

— Что, если Тения позовет тебя, пойдешь ли ты?

И отвечал:

—Да!

Тогда я решил, что пора покончить с собой. Я сам приговорил себя к смерти.

О, какой ужасный день предшествовал исполнению этого решения! Как я еще пытался бороться! Как хотелось мне жить! Как я сам защищал себя, как я был снисходителен к своим поступкам!

Но я сам осудил себя, и надо было привести приговор в исполнение.

Теперь я, однако, помню, что в последнюю минуту перед моими глазами мелькнуло ослепительное видение.

Да! Где это было? Молодая девушка, невинная, прелестная! Мне казалось, что я стал бы человеком, если бы встретил ее хоть немного раньше…

Ба! Это, верно, был какой-нибудь новый обман!

Остальное вы знаете…

А теперь, господа, вы, спасшие меня, и перед которыми я открыл самые сокровенные тайны моей души, судите…

Но, в то же время, даю вам слово, и вы можете поверить ему, так как я был свами вполне чистосердечен, даю вам словб, что все это прошло, что с той минуты, как я хотел оставить жизнь, во мне произошла полная перемена, так что мне самому кажется, будто все рассказанное мною было уже много лет тому назад. Да, все это прошло. Прежний Марсиаль умер. Пробудился другой, в котором громко говорит голос чести.

Если я вас понял, то вы все отдались великому делу. Среди испорченного и эгоистического мира только вы остались рыцарями чести и долга.

Примите меня в ваши ряды, и даю вам слово, что буду отважно бороться за ваше дело!

Я готов занять в ваших рядах самое скромное или самое опасное место. Моя воля проснулась от вашего призыва. Я не прошу вас верить мне на слово. Испытайте меня… Моя жизнь принадлежит вам. Я жду вашего приговора…