Сын графа Монте-Кристо - Лермин Александр - Страница 97

• Предыдущая
• 97/106
• Следующая

Ансельмо вообще избегал всякого столкновения с полицией, которая бывала часто некстати любопытна. Впрочем, после некоторого колебания, бывший каторжник кинул на стол шляпу и сказал:

— Трусость здесь неуместна, и доброе дело надо довести до конца.

До прихода доктора могло пройти с полчаса, а больная нуждалась в неотложной помощи.

Сам Ансельмо в своей долгой скитальческой жизни совсем отвык от людей и не знал, как подступить к несчастной, внушавшей жалость и отвращение.

Он обратился к девочке:

— Милое дитя мое, мне кажется, что…

Девочка обернулась к нему, тусклый свет фонаря осветил ее лицо, и Ансельмо только теперь разглядел ту, за честь которой он вступился.

Это было очаровательное создание. Ей было лет шестнадцать, хотя казалась она почти ребенком.

— Милое дитя мое,— повторил Ансельмо,— надо бы расстегнуть лиф вашей матушке… она задыхается…

Девочка смотрела на него, как бы не понимая его слов, и на лице ее отражалось полное, глубокое отчаяние.

О чем думал этот ребенок?

— Разве эта женщина не ваша мать? — несколько резко спросил он.

Она, не отвечая, встала и, полузакрыв глаза, подошла к кровати. Больная лежала в полузабытьи… Девушка наклонилась и поцеловала ее в лоб.

Ансельмо отвернулся, и на его глазах блеснули слезы. Девочка быстро расстегнула лиф больной, которая при этом встрепенулась и закричала:

— Нет, нет! Оставьте меня! Я страдаю… Мне больно!

Несчастная впала в бред и хотела соскочить с постели. Дочь бросилась к ней и сказала:

— Помогите, сударь… Одной мне ее не удержать!

Ансельмо поспешил на помощь. Больная уже стояла на полу. Ей было лет тридцать пять, но на вид она казалась гораздо старше.

Ее черные глаза блуждали, руки вцепились в волосы, из груди вырывались глухие стоны. Временами несчастная вскрикивала:

— О, злодей! Негодяй!

Под страшным взглядом больной бывший каторжник содрогнулся и отступил. На лестнице раздались шаги. Вошла хозяйка, за нею доктор.

После беглого осмотра пациентки врач объявил, что его напрасно потревожили — больная находится в безнадежном состоянии. Наскоро прописав какое-то успокоительное питье, он ушел, недовольный, видимо, что попал в такие трущобы.

Ансельмо сам сходил в аптеку за лекарством, и когда вернулся, хозяйка спросила его:

— Позвольте, сударь, спросить вас… Зачем вы принимаете такое участие в нашей Зильде?

— Мне жаль ее… она такая несчастная… Впрочем, к чему этот вопрос? — сказал он.

— А вот к чему: мне тут с ней некогда возиться, только от дел своих отрываюсь. Да, сказать по правде, я не люблю покойников.

— Так что же?

— А вот что: сплавлю ее в больницу, пусть там околевает, когда ей будет угодно…

Каторжник вздрогнул, а затем спросил:

— Скажите, пожалуйста, как зовут эту женщину?

— А кто ее знает… впрочем, паспорт ее у меня там, в числе прочих… кажется, ее фамилия Зильд или вроде этого, а у нас ее прозвали Зильдой.

— Вы знаете, кто она такая?

— А сами будто не видите? Болталась всю жизнь и попала в конце концов к нам.

— Но у нее есть дочь.

— А черт бы ее побрал с матерью вместе! Только хлопоты и неприятности, а туда же — будто и в самом деле…

Ансельмо задумался.

— Покажите мне ее паспорт и прочие бумаги,— сказал он затем,— и я избавлю вас от всяких хлопот.

— И прекрасно… Сейчас я вам их принесу.

Спустя минуту документы были в руках Ансельмо. Ее звали Дженни Зильд, и родилась она в Швейцарии близ Цюриха. К метрическому свидетельству был приложен вид на свободное проживание, выданный ее отцу от Сицгеймской общины в Эльзасе.

Бывший каторжник изменился в лице и едва удержался на ногах.

— Что с вами? — спросила хозяйка,— Можно подумать, что вы там вычитали Бог знает какие страсти?

— Да,— ответил Ансельмо, заикаясь,— я… действительно… кое-что вспомнил… Послушайте,— продолжал он затем, немного оправившись, — оставьте эту женщину до утра у себя, а завтра я ее увезу.

— А если она помрет за ночь? Впрочем, и то сказать, в такую погоду и собаку не выгонишь… только кто же при ней останется?

— Я,— твердым голосом сказал Ансельмо,— но об одном прошу вас — удалите дочь…

— Я ей постелю в смежной комнате, и пусть себе спит с Богом. Как бы только не нажить неприятностей.

— Не тревожьтесь, я все беру на себя, и вот вам за ваши хлопоты и беспокойство,— сказал бывший каторжник, подав хозяйке несколько банковских билетов.

Старуха, обрадованнная неожиданной наживой, уступила просьбе Ансельмо. Весь этот разговор происходил в одной из комнат нижнего этажа.

Ансельмо и хозяйка вернулись в конуру где лежала Зильда. Она снова впала в забытье. Ее дочь присела на коврик, лежавший возле убогой постели.

— Милое дитя мое,— кротким тоном сказал Ансельмо,— матушке вашей стало легче. Я останусь при ней, а вы ступайте и ложитесь — эта старушка проводит вас в комнату…

Девочка тихо и твердо ответила:

— Я не покину маму и никуда не пойду.

Ансельмо удалось все-таки уговорить ее, и она подошла к кровати.

— Мама,— прошептала она,— ты меня слышишь?

— Не будите ее,— сказал Ансельмо,— она спит.

Девочка удивленно взглянула на него.

— А вы? — робко спросила она.— Вы в самом деле останетесь при ней?

— Да.

— Вы знаете маму?

— О нет… впрочем, я… да ложитесь вы скорей: сами на ногах не стоите. Не бойтесь — я отсюда никуда не уйду.

— И позовете меня, если она проснется? Она такая добрая, моя мама!

— Непременно… Даю вам слово.

Девочка поцеловала больную и ушла в каморку, смежную с той, в которой лежала Зильда.

Через четверть часа все затихло — ребенок заснул. Ансельмо снова подошел к больной.

Снизу доносились песни, крики и голоса опьяневших посетителей жалкой таверны. Они по-своему веселились, и какое им было дело до того, что у них над головой умирал человек!

Да, Зильда умирала… Лицо ее постепенно бледнело и уже исказилось предсмертными судорогами.

Бывший каторжник ходил взад и вперед по комнате, иногда останавливался перед кроватью и, вглядываясь в лицо умирающей, старался воскресить в своей памяти давно забытые, дорогие черты…

Мало-помалу в доме все стихло.

Ансельмо почувствовал какое-то облегчение и, усевшись в ветхое кресло, задумался. Вдруг он вздрогнул.

Из груди умирающей вырвался глубокий и тяжелый стон. Зильда беспорядочно двигала руками, будто искала что-то. Каторжник подошел к ней и взял ее руки в свои.

— Чего вы хотите? — спросил он.— Вам больно? Вы страдаете?

Нет.

— Так успокойтесь… и спите.

На лице женщины появилось нечто вроде улыбки.

— Уснуть… да… сейчас…— прошептала она, а потом произнесла: — Проклятая! Проклятая!

Голос Зильды был какой-то тусклый, и он никоим образом не разбудил бы ее мирно спящую дочь. Лицо несчастной приняло довольно странный вид, а волосы ее как будто моментально поседели.

Ансельмо наклонился к ней.

— О, злодей! — продолжала умирающая.— Я была честной девушкой! А он… мне еще не минуло четырнадцати лет… за что погубил меня? За что опозорил?

Бывший каторжник, затаив дыхание, прислушивался к этому бессвязному лепету, и на его лбу выступил холодный пот.

— Продолжайте,— тихо произнес он и затем прибавил: — Вы жили тогда в Сицгейме…

— Да, в Сицгейме… Там было так хорошо… Я приехала туда ребенком. Там еще была гора… и сосны… и поток. На берегу я часто играла… Все помню. Шалуньей была… смеялись мы… водой брызгались… Веселое было время.

Она захохотала, и смех этот жгучей болью отозвался в душе Ансельмо.

— Вот он приходит… добрый такой, ласковый… подошел и…

Бывший каторжник упал на колени и зарыдал.

— Говори! — прохрипел он.— Ради Бога, говори!

Умирающая соскользнула с кровати и встала перед Ансельмо.

— И… погубил, опозорил навеки,— глухо и злобно прошептала она.

Теперь Ансельмо понял все: эта женщина была Дженни Зильд, которую много лет тому назад он принес в жертву…

• Предыдущая
• 97/106
• Следующая