Камилла - Л'Энгль Мадлен - Страница 21

• Предыдущая
• 21/34
• Следующая

– Какая же у тебя причина?

– Очень простая. Стать доктором значит оказаться на стороне жизни. Я против смерти. Я ее отвергаю. Я хочу делать все, чтобы ее побеждать.

А потом он заговорил с какой-то болью в голосе:

– Камилла, я… я должен пойти навестить Стефановских. Я… я был трусом. Я отлынивал, не хотел к ним идти. Но я должен.

– Ну, хорошо, – сказала я.

– Камилла, – продолжал он, – я думаю, ты мне так нравишься, потому что ты решительно не похожа на Луизу. Луиза бы сразу забросала меня кучей вопросов. А ты ждешь. Мы с Джонни Стефановским были настоящими друзьями. Не по-детски. По-настоящему. Его родители держат музыкальный магазин, где Мона покупает пластинки. Я никогда особенно не был знаком с его родителями. Нам с Джонни было чем заняться, мы о старших особенно-то и не думали. В прошлом году, когда Мона и Билл послали меня в школу-пансион, Стефановские решили послать туда и Джонни. Для них это было очень важно. Я не знаю, понятно ли это тебе. Ну, как будто они перед ним открывали дверь. В школе было очень здорово. Ребята хорошо относились к нам обоим. Мы часто играли в футбол и в бейсбол. И вообще мы с ним были заводилами. А иногда мы пробирались в храм, послушать, как мистер Митчелл репетирует на органе. Он играл гимны Иисусу или страсти по Матфею, а мы, растянувшись на скамьях, слушали его. Я думаю, может, от этого я не такой, как Мона, Билл и Луиза. Ну, я имею в виду Бога. Ты знаешь, Кэм, я мог чувствовать вибрацию музыки всем телом, воспринимая ее через вибрацию досок церковной скамьи. Я слушал музыку и ушами и телом. Все казалось таким прекрасным, и Бог, и люди, и все мироздание. И я верил, что все будет хорошо, потому что у меня есть книги, и музыка, и Джонни. Когда я был там, в школе, далеко от Моны и Билла, я забывал, как ужасно они относятся друг к другу, воображал их любящими, как и должно быть у супругов. Как Стефановские, например. Они правда любят друг друга, несмотря на… несмотря на все. Старший брат Джонни – тот, с кем был знаком Дэвид, – погиб на войне. Теперь у них осталось двое детей. Пит и Ванда. Люди не должны бы умирать, Камилла. Несправедливо родиться с необходимостью умереть. Это все равно как родиться, зная, что ты неизлечимо болен. Джонни…

Он надолго замолчал, пристально глядя на белочку, поедавшую брошенные кем-то орешки арахиса. Потом наконец произнес:

– Один из парней нашего класса где-то добыл револьвер. Ясное дело, это запрещено, но он его прятал. Джонни сходил с ума по всякому оружию, и он отправился к тому парню – посмотреть. А револьвер неожиданно выстрелил, когда он как-то неловко его повернул.

Лицо Фрэнка потемнело, и он опять надолго замолчал. Потом заговорил так тихо, что я его почти не слышала, скорее угадывала его слова:

– Он умер не сразу. Все повторял: «Фрэнк, Фрэнк, Фрэнк». Мне позволили быть с ним до последней минуты. Кэм, я не понимаю, разве человек может видеть, как другой умирает, а потом продолжать жить по-прежнему? Так не может быть!

Он совсем замолк, и молчание его приобрело какую-то законченную форму, как белое безмолвие, когда выпадет снег. Мы сидели на лавочке, белка взобралась на дерево, сизый голубь поклевал крошки, а затем неуклюже пролетел над газонной травой. Точно слова Фрэнка о смерти напугали эту живность, и она бежала от нас под защиту девочек, играющих в классики, и нянюшек, которые вязали на спицах, пока их подопечные спали в колясочках.

Я даже не знаю, сколько времени мы просидели в молчании, но когда Фрэнк снова заговорил, голос его утратил этот пугающий оттенок смерти, и мне захотелось позвать обратно и белочку и голубя, мол, все опять хорошо, возвращайтесь.

– Меня выперли из школы несколько недель спустя, – сказал Фрэнк. – Я когда-нибудь расскажу тебе об этом. Я видел Стефановских, когда они приехали за… за Джонни. Но в Нью-Йорке я долгое время не виделся с ними. Мне не хотелось говорить о Джонни, я боялся, что буду вынужден. Потом Мона послала меня к ним за пластинками, и с тех пор я стал видеться с ними. Я имел глупость думать, что могу им помочь. На самом деле помогли они – мне. Если ты не возражаешь, пойдем сходим к ним сейчас. Джонни умер ровно год назад. В этом году снег задержался. А в тот день шел снег.

Потом он добавил:

– Камилла, ты единственный человек, с кем я в состоянии говорить об этом. Мне стало легче, когда я тебе все рассказал. Так ты пойдешь со мной?

– Да, – сказала я.

Мы медленно пошли в сторону музыкального магазина. Мы молчали, но молчание не казалось тягостным.

Когда мы вошли, в магазине не было покупателей. Седовласые мужчина и женщина сидели за прилавком. Женщина вышла из-за прилавка, обняла Фрэнка и сказала только: «Фрэнки, Фрэнки» – и поцеловала его так, как будто она была его матерью. Фрэнк поцеловал ее в ответ и произнес:

– Здравствуйте, миссис Стефановски.

Потом он поздоровался за руку с мистером Стефановски и сказал:

– Это Камилла. Я привел ее сюда, я хочу, чтобы вы были знакомы.

Они оба посмотрели на меня, и я почувствовала, как это для меня почему-то очень важно, что они обо мне подумают. Я вздохнула с облегчением, когда миссис Стефановски взяла мою руку в свою и улыбнулась мне. Несколько покупателей вошли в магазин, и мистер Стефановски сказал:

– Если хочешь, Фрэнки, отведи Камиллу в одну из будок для прослушивания, устрой для нее музыкальный концерт.

– Спасибо, мистер Стефановски, – сказал Фрэнк.

Он выбрал альбом с пластинками и повел меня в дальнюю будку для прослушивания музыки, усадил на стул и спросил:

– Ты знаешь музыку Холста «Планеты»?

Я покачала головой:

– Нет. А что это за музыка?

– Она, конечно, странная. Но и удивительная. Я подумал, может, она тебя заинтересует. Конечно, в ней нет ничего научного или чего-то в этом роде, но я думаю, может, тебе будет интересно послушать, как музыкант трактует звезды. Там есть такие пассажи, мне всегда кажется, что такие звуки производят планеты в космическом пространстве.

Он поставил пластинку, и эта музыка отличалась от всего, что мне до того доводилось слышать. Я знала Баха и Бетховена, и Брамса, и Шопена, и я любила их, особенно Баха. Но эта музыка – она была как звезды, раньше чем ты поймешь, что это звезды, когда они кажутся дикими, далекими, мистическими существами.

– Почему я не слышала этого раньше?! – воскликнула я.

А Фрэнк улыбнулся мне и перевернул пластинку. Когда он улыбался, его лицо озарялось так, как никогда не озарялось лицо Луизы. И он казался мне очень красивым.

Когда «Планеты» отзвучали, Фрэнк сказал:

– Что теперь, Камилла? Что бы ты хотела послушать?

Но я покачала головой:

– Давай послушаем что-нибудь твое любимое.

– Ладно. Знаешь, я играю в одну игру. Есть музыка, которая, как мне кажется, выражает сущность каждого. Это придумал Джонни – подбирать каждому его музыку. А теперь мы так играем и с Дэвидом. Я поставлю тебе твою музыку.

Он пошел в торговый зал, где толклись несколько покупателей, и вернулся с новым альбомом.

– Что это? – спросила я.

– Третий фортепианный концерт Прокофьева. А именно – «Андантино». Но может, – добавил он с некоторым смущением, – ты подумаешь, что эта музыка на тебя не похожа?

Я стала слушать, и мне показалось, что эта музыка не выражает моей сущности, но она была прекрасна и совсем отличалась от того, как звучали «Планеты». И пока я слушала, я наполнялась восторгом. О, я люблю, я люблю, я люблю – что-то кричало внутри меня. Так много людей, так много всего! Музыка, и звезды, и снег, и ветер! О, если бы всегда ощущать эту любовь, эту радость, бесконечные возможности, которые предоставляет жизнь!

Я все слушала и слушала музыку, и у меня появилось такое чувство, что на свете нет ничего невозможного.

– Я думаю, хватит на первый раз, – сказал Фрэнк.

И мы вернулись в торговый зал. Когда он устанавливал альбомы на полках, миссис Стефановски на минуточку отвлеклась от покупателя.

– Фрэнки, ты придешь сегодня с нами поужинать?

• Предыдущая
• 21/34
• Следующая