Журнал «Если», 2000 № 07 - Дяченко Марина и Сергей - Страница 66

• Предыдущая
• 66/76
• Следующая

В этой фантастической страте неуместны философия, социология, сколько-нибудь рельефная психологическая профилировка героев. И уж тем более — перегруженность скрытыми шифрами, кодами, тайными смыслами. Пользователь не должен тормозить. Наихудшая оценка для массолитного текста: «Я не понял». Здесь недоумение много хуже прямого отрицания: «Мне не понравилось», поскольку оно означает автоматическую отгрузку в «аут» большого числа пользователей. «Не понравилось» — дело вкуса, «не понял» — автор не адаптировал текст до уровня потребителя. У Никитина, Петухова, Злотникова тексты понятны всем, кто хоть как-то умеет читать. Хотя такая доступность полностью закрывает их от «умников»: им просто не о чем там читать.

Массолит предполагает в качестве глобальной задачи исключительно прямое обслуживание запросов как можно более широкой аудитории. Доставлять удовольствие десяткам тысяч можно, лишь воздействуя на центры наслаждения сильными и грубыми способами, чтобы не промахнуться. А для этого приходится выбирать тот психологический «заказ», который сидит очень глубоко и буквально у абсолютного большинства, работать с фундаментальными архетипами на самом дне личности. Под этим углом зрения идеальные тексты для масс делал Вилли Конн, затрагивая самые древние, самые простые эмоции. Приснопамятные «Похождения космической проститутки» — соединение идеи опасности из космоса и неземного наслаждения: страх плюс сексуальное желание.

Если сравнивать фантастические кластеры с танцами, то массолит больше всего похож на незамысловатое раскачивание-топтание, пригодное для любой простецкой дискотеки. Доступно всем!

Персональный психологизм — прерогатива иных «этажей». Массолитовский текст предпочитает психологизм ситуаций. Читателю не хватает некоторых жизненных ситуаций: рискованных, эскапистских, эротической экзотики или, по меткому выражению А. Мирера, «ориентировочной деятельности» (сродни походу, охоте, путешествию). Читатель — горожанин, у него режим «работа-дом» съедает шесть седьмых жизни. Вот читателю и дают возможность компенсировать «серые будни». Гипертрофия психологической картины невероятных ситуаций и есть один из самых верных признаков массолита.

У Никитина, Головачева и Злотникова неизменно театрализуется одна и та же схема: добрый богатырь-одиночка сметает с лица земли толпы злых монстров. Никитин заставляет скромного славянского витязя разнести в щепы восточный монастырь «со всеми их единоборствами»; головачевский «простой российский военнослужащий» добирается до самого средоточия врага, сметая все на своем пути; герой Злотникова понемногу завоевывает целый мир, причем пользуется в этом нелегком деле преимущественно собственными руками-ногами-головой. У Сусорова ситуация видоизменена незначительно: вместо одного героя миссию отрабатывает маленькая группка «наших». Страницы романов Бояндина посвящены поискам сокровищ в подземных гробницах чужих цивилизаций, во мраке, под угрозой магического нападения.

В любом случае схема «бой» или «поиск» тщательно и подробно прописывается по части обстоятельств и очень поверхностно — по части персонажей. Люди здесь — ходячие манекены, слегка оживленные амплуа. Зато цвет стен подземелья, вопли врагов, которым только что переломали конечности, дробный топот копыт, перечень находок, сделанных в каком-нибудь храме глубоко под землей, расположение постов неприятеля и тому подобное передаются так, словно от этого зависит жизнь самого читателя. А уж если речь идет о сражении, автор непременно сообщит, сколько человек бьется за каждую из сторон и каковы потери на всех стадиях битвы. Цель одна — втянуть пользователя в игру.

Другой характерный прием, органично вытекающий все из той же психологической гипертрофии ситуации, можно назвать аутентизмом. По ходу повествования пользователю сообщается множество маленьких деталей, которые создают впечатление достоверности происходящего. Стругацкие по-настоящему глубоко ввели аутентизм в русскоязычный литературный обиход повестью «Парень из преисподней»: «бригад-егеря», «гоф-дамы», «крысоеды», «броне-ходы»… Впоследствии этот прием перебрался на другой «этаж» и там завоевал всеобщую любовь. Тот же Головачев придумывает все новые названия различным классам тайных агентов, Сусоров посвящает в магические свойства драгоценных камней, А. Бессонов буквально до заклепочки разбирает устройство космических кораблей. Но самый роскошный пример аутентизма предлагают сочинения А. Орлова. Текст пестрит наименованиями марок стрелкового оружия, типов боевых кораблей, названиями элитных подразделений. Читатель оказывается внутри литературного подобия компьютерной игры. «Каскады», «людвиги», «АК-форматы», «бангоу», «сафихи», «ДАСы», «вампиры», «ИРСы»… Отряды перемещаются в соответствии с четко заданной тактикой и сталкиваются на поле боя по строго определенным правилам. Массированное применение этого приема рождает парадоксальный жанр — производственный роман из жизни виртуальных коммандос.

Стилистическая или сюжетная вторичность в литературе не приветствуется. Но для массолитовских романов вторичность как раз достоинство. Когда-то верно найденный ход оказал сильное воздействие на читателя. Благо состоит в том, чтобы повторять его без конца, лишь варьируя некоторые подробности. «Богатыри» у Головачева, Никитина, Злотникова — тени Конана, как сам Конан — тень какого-нибудь Тора. «Миссия» героев Сусорова до странности похожа на мытарства команды хоббитов, вступивших в битву с Сауроном. А криминальное кладоискательство у Бояндина четко ассоциируется с «Островом сокровищ» Стивенсона.

Еще одно наблюдение: массолитные тексты редко бывают запущены на высоком «драйве». Они прочитываются на малой «скорости»: объяснения многословны, перипетии разжевываются до манной каши, не оставляя ни малейшей недосказанности. Там, где литературный русский язык требует десяти слов для правильного и точного построения фразы, используется пятнадцать.

Основную массу этого «этажа» составляют боевики, романы в стиле «экшн». Но обилие «экшн», оказывается, не подразумевает лаконичных описаний. При высоком градусе «драйва» из пленки вырезают кадры, чтобы движение было выражено минимумом средств, чтобы достигался эффект неуловимости персонажа. У Головачева, Злотникова, Никитина (особенно у последнего) все наоборот: камера, которая «ведет» у них боевика в работе, функционирует в крайне замедленном режиме, близком к «стоп-кадру». Как при фиксации спринтерского финиша, когда каждый сантиметр на счету, когда необходимо определить, кто коснулся ленточки первым. Видимо, читатель должен успеть «просмаковать» картину боя, «схватить» подробности.

Теперь о фантастике, рассчитанной на интеллектуальную элиту. Продолжая «танцевальное» сопоставление, ее следовало бы сравнить с менуэтом, т. е. со зрелищем, рассчитанным на изысканный вкус. Здесь «обитают» Э. Геворкян, А. Громов, Е. Лукин, В. Рыбаков, А. Саломатов, А. Столяров, Е. Хаецкая (если судить по ее текстам «Мракобес» и «Сентиментальная прогулка»).

Многие из них двигаются по одному и тому же маршруту: в сторону «мэйнстрима», а точнее, в сторону одного из современных мэйнстримовских направлений — неореализма. А. Столяров в 1999 году представил на Суд читателей роман «Жаворонок», напечатанный в «Знамени». Фантастики здесь не больше чем, например, в «Предтече» Маканина (некоторые необычные способности главного действующего лица). Е. Лукин в «Зоне справедливости» и В. Рыбаков в дилогии «Очаг на башне»/«Человек напротив» также очень скромно использовали фантастическое допущение. Так, капелька нереального в гуще наших дней… А. Саломатов давно поселился в «мэйнстриме»; фантастический элемент его произведений — лишь парадоксальное или гротесковое осмысление реальности. У этих писателей, равно как и у А. Громова, персональный психологизм шествует из романа в роман как необходимая и неотменная среда.

Еще одна характерная черта названного ряда — особая стилистика, когда весь строй изложения и даже лексика прочно связаны с магистральной литературной традицией. На поверхности сохраняется слой 70 — 80-х годов, но под ним обнаруживается стилизация под русскую классику XIX столетия. Особенно это заметно у Рыбакова, Столярова и Лукина. Последний с увлечением предается лексическим экспериментам, У любого из них легко отыскать классический набор литературных приемов во всей той полноте, которые изучаются на филфаках и в литинститутах.

• Предыдущая
• 66/76
• Следующая