Штурман дальнего плавания - Клименченко Юрий Дмитриевич - Страница 45
- Предыдущая
- 45/122
- Следующая
Шлюпка ныряет между длинными блестящими волнами. Куда-то исчезли шипящие, разрушающие все гребни, зыбь стала не такой крутой, качка плавнее! Чудо! Ведь только что, стоя на палубе, я видел вздымающиеся пенистые валы. Куда они исчезли? Вспоминаю, что Андрей Федорович хотел выпускать масло. Ну да, так и есть. Море вокруг нас покрыто тончайшей пленкой масла, которое выпускает «Гдов» из всех бортовых отверстий. Оно быстро распространяется по поверхности и успокаивает гребни.
Старпом кладет руль на борт и огибает почти совсем затопленную корму судна. На ней белые буквы: «Хесперус — Осло». Норвежец!
Заходим с подветра. Подойти вплотную трудно. Может разбить шлюпку.
Вдруг раздается крик, и мы видим, как человек прыгает за борт. Не выдержал! Поторопился. На секунду голова показывается над водой, высокая волна подхватывает его и относит далеко от шлюпки. Мы делаем несколько сильных гребков по направлению к тонущему. Голова его еще раз показывается в луче прожектора и исчезает…
— Стой! Не прыгайте! Подойдем ближе! — кричит по-английски старпом стоящим на корме норвежцам.
Все глубже уходит в воду корма «Хесперуса». Она всего на метр выше нас. Удобный момент для посадки. Удобный и последний, потом будет поздно.
— На веслах, не зевай!
Развернув шлюпку, кормой, мы держим ее на таком расстоянии, чтобы ее не ударило о борт.
— Прыгай, — распоряжается старпом.
Один за другим прыгают люди в качающуюся шлюпку и ложатся на днище. Кто-то не рассчитал и попал в воду. Крепкие руки Чулкова успели схватить вынырнувшего человека. Он скользкий, весь в масле, его трудно поднять из воды. Я бросаю весла, и мы с Андреем вдвоем вытаскиваем норвежца.
На «Хесперусе» остался один человек. Наконец и он неловко валится в шлюпку. Это, наверное, капитан. В руках у него вахтенный журнал.
— Все? — спрашивает его старпом.
Капитан утвердительно кивает головой.
— На воду!
Мы приняли одиннадцать человек Шлюпка заметно осела, и ее часто захлестывает. Когда вода попадает на лежащих людей, они вздрагивают.
«Гдов» переменил место, и мы идем в свете его прожектора снова по ветру. Он совсем близко. Молодец Андрей Федорович! Масло кругом. Гребней нет.
Через несколько минут мы подходим к «Гдову». На спардеке вся команда.
— Смотрите! — кричит Филиппенко и указывает рукой на море. В луче прожектора видна уходящая в воду корма «Хесперуса». Еще секунда, и она исчезает. Остается только черное, неприветливое, море.
С тоской смотрит в ночь капитан погибшего корабля. Норвежцы, переодетые в наши выходные костюмы, сидят в столовой и пьют горячий, обжигающий губы кофе. Все они высокие, молодые, светлоголовые. Только капитан стар. Седые волосы стоят вокруг головы венчиком. Голубые глаза смотрят строго и печально.
В столовую входит Андрей Федорович. Встает капитан-норвежец. За ним поднимаются и все остальные спасенные. Капитан «Хесперуса» подходит к Андрею Федоровичу и крепко жмет его руку. С трудом, медленно подыскивая слова, он говорит по-английски. Его речь тихо переводит наш радист:
— Капитан, у меня и моего экипажа нет слов для того, чтобы выразить благодарность вам и вашим ребятам, которые, рискуя жизнью, спасли нас. Мы этого никогда не забудем. Наши жены и дети будут вечно носить в своих сердцах слово «русский». До сих пор я не встречался с ними. Как-то мой хозяин, господин Иенсен, читая газету, бросил фразу: «Русские не способны на благородные поступки…» Я плюну ему в лицо теперь. И если мне еще придется плавать, то, проходя мимо или встретив в море красный флаг, всякий раз я буду салютовать ему. В знак глубокого уважения к вашей стране.
— Мы исполнили только свой долг, капитан. Это сделало бы любое судно, — говорит Андрей Федорович, крепко пожимая руку норвежцу.
— Любое? — моряк отрицательно качает головой. — Сомневаюсь. В тысяча девятьсот двенадцатом году лайнер не захотел даже подойти к шлюпке, поднять нас из воды, находясь совсем рядом. Он не хотел нарушать расписания. Спасибо от имени всех норвежских моряков!
А наша жизнь, полная и содержательная, била ключом…
После ужина, на «Гдове» начиналось оживление. В одной из кают делали стенгазету «Вперед!», в другой — старший механик проводил занятия с кочегарами, подготавливая их на машинистов. В красном уголке, сдвинув стеклянную перегородку, репетировали веселые сценки под руководством судового режиссера-любителя кочегара Каракаша; в столовой шла сыгровка оркестра народных инструментов; в каюте у Павла Васильевича занимался кружок по изучению истории партии.
В столовой на стене висел план общественно-политической работы. Чего только не было в этом плане! И лекция капитана о предполагаемых портах захода; и вечер самодеятельности, и доклад о международном положении, и литературный вечер с выступлением судовых поэтов; занятия с матросами, занятия с кочегарами, шахматный турнир, даже танцы были включены в план по просьбе наших трех женщин: уборщицы, буфетчицы и радистки.
Разве мог матрос какого-нибудь иностранного судна мечтать о такой жизни! Забитый и темный, он не знал других развлечений, кроме драки, пьянки, в лучшем случае какого-нибудь уголовного фильма. После утомительного рабочего дня он бросался на отсыревшую койку. Другой жизни для него не существовало. Совершенно иная жизнь была у нас, под нашим Советским флагом.
Надо отдать справедливость Павлу Васильевичу: он был умелым и способным организатором. У него всегда находилось время поговорить с людьми, выяснить их склонности и возможности. Он умел находить ключи к сердцам людей. С ним делились своими семейными неполадками, к нему приходили за помощью, его просили походатайствовать о чем-нибудь перед капитаном. Команда любила Чернышева, хотя в работе он был строг и требователен.
Капитан Андрей Федорович Рябинин души не чаял в Чернышеве. Он говорил, что лучшего парторга и боцмана ему не найти.
«Гдов», переваливаясь с борта на борт, шел по назначению. Проплыли мимо маленькие, чистенькие, как игрушечные, домики Копенгагена, крытые черепицей, остроконечные кирки и ветряные мельницы. Мы проходили Зунд. Я с любопытством смотрел на чужой берег. В Скагерраке погода испортилась. Небо покрылось тучами, пошел дождь. Андрей Федорович часто подходил к барометру, постукивал пальцами по стеклу и неопределенно говорил:
— Да…
Стрелка падала. К вечеру неизвестно откуда сорвался ветер. Появились барашки. Стало заметно покачивать. Волны иногда захлестывали палубу. Когда я вошел в свою каюту, там только что кончились занятия по техминимуму, которые проводил старпом. Тубакин спал, заклинившись двумя подушками, чтобы не ерзать на койке. Раскладные стулья валялись на палубе. Лампа сдвинулась на самый край стола. Я привел все в порядок и лег. Сон долго не приходил, но все же усталость взяла свое, и я забылся некрепким, чутким сном.
Сильный шум разбудил меня. Это настольная лампа вместе со складными стульями, книгами и чернильницей каталась по палубе. Судно уже качало всерьез. Его резко бросало с одного борта на другой. Саша тоже проснулся.
— Кажется, здорово дает? — спросил он сонным голосом.
В эту минуту с грохотом распахнулась дверь, и мы увидели Журенка. В неестественной позе, как бы танцуя вприсядку, он держался за дверную ручку.
— Фу, черт, чуть было не у… — только успел выговорить он, как судно положило на другой борт, и дверь захлопнулась. Мы засмеялись. Когда Журенок снова открыл дверь, Сашка объявил:
— Действие второе. Те же и Журенок.
— Давайте на вахту, — сердито сказал Журенок, — одевайтесь теплее, погода гадкая. Поливает и сверху и снизу.
Ровно в полночь мы вышли на палубу. Тубакин побежал на руль. Кругом было темно. Ни огонька, ни звездочки. Все палубные и каютные иллюминаторы задраены. Ветер, смешанный с соленой водяной пылью, порывами ударял в лицо. На передней палубе что-то монотонно-зловеще ухало. Я старался разобрать, что это может быть, и решил, что, вероятно, это хлопают крышки полупортиков. Прошел по спардеку на кормовую палубу. Спардечный плафон тускло освещал бочки. Я с опаской посмотрел на них. Но бочки, крепко стянутые найтовами на закрутках и расклиненные досками, не двигались. Изредка волна накрывала их пенистым, шипящим кружевным покрывалом. Самые сильные удары волн приходились в носовую часть судна. «Гдов» раскачивало все сильнее и сильнее. Неожиданно с мостика раздался пронзительный свисток. Это означало, что туда требуют вахтенного матроса. Я бросился наверх. На мостике ветер показался еще резче, и я, придерживая рукой шапку, чтобы ее не сорвало, придвинулся к фигуре капитана, стоявшего в правом крыле. Андрей Федорович повернул ко мне голову и приказал:
- Предыдущая
- 45/122
- Следующая
