Сокровище альбигойцев - Магр Морис - Страница 38

Они остановились, но ничем не выдали чувств, обуревавших их в те мгновения. Несколько минут они о чем-то совещались, затем ровным голосом Брюнисенда позвала меня и попросила помочь убрать балку, перегораживавшую дверь. Балка была приколочена на скорую руку, и я без особого труда сшиб ее. Тогда они ввели старого солдата в часовню и сказали, что он может молиться там сколько угодно, коли такова его вера. Я услышал, как Брюнисенда добавила: «Там, где верх берут альбигойцы, каждый имеет право верить так, как велит ему душа, не боясь гонений».

Женщины стояли перед входом в часовню; в длинных просторных плащах они были похожи на ангелов, совершавших ночной обход. Я пребывал в великом смятении и чувствовал, что они разделяют его. Тогда, желая всего лишь прервать молчание, я сказал им, что хотел бы получше разобраться в новой религии, ибо, когда я нахожусь в их присутствии, мне кажется, в ней есть вещи, которые разум мой отказывается принимать.

— Чистые альбигойцы учат, — начал я, — что жизнь сотворена дьяволом и исполнена зла, а потому надо бежать от нее, но я не могу в это поверить. Ибо, когда я вижу людей, чьи лица исполнены совершенной красоты, мне хочется жить хотя бы для того, чтобы любоваться ими.

И я вперил в них свой взор, давая понять, что говорил о них.

Они звонко рассмеялись, а Брюнисенда сказала, что в замке есть человек, способный гораздо лучше, чем они, открыть мне истину. И она пообещала завтра же попросить этого чрезвычайно мудрого человека поговорить со мной. И все три удалились, продолжая смеяться, дабы скрыть свое волнение.

По моим сведениям, настоящий совершенный альбигоец, известный своей великой святостью, жил в крохотной каморке в одной из башен и постоянно пребывал в размышлениях. Говорили, он способен увидеть грядущие события в странной формы зеркале; так, судя по слухам, провидят будущее арабские чародеи. Я не думал, что Брюнисенда воспримет мои слова буквально. Но когда на следующий день в урочный час пришел к часовне в надежде на встречу, подобную вчерашней, увидел направлявшегося ко мне низкорослого человека неопределенного возраста. Лицо его было настолько бледным, что казалось прозрачным, и мне тут же захотелось проверить, можно ли сквозь него разглядеть предметы, находящиеся у него за спиной.

Совершенный подошел ко мне и, назвав братом, кротко пригласил задавать вопросы: он охотно на них ответит.

Пока я бормотал нечто невнятное, не скрывая своего разочарования, ибо ожидал встретить здесь не его, а три восхитительных создания, взор его, устремленный на меня, затуманился. Он заморгал, как будто разгонял дымку, обычно заволакивающую глаза перед тем, как из них польются слезы.

— Сейчас тебе не нужно знать большего, — задумчиво произнес совершенный. — Человек убивает сам, и убивают его. С легкостью связывая события бесконечной нитью зла, он не ведает, что узлы этой нити ему придется развязывать самому, все, до последнего узелка, да еще с каким трудом! Напрасно просвещать того, кому еще не пришло время прозреть. Следуй своим путем, он самый длинный и самый трудный, каждый день старайся прощать и других, и себя.

Он смотрел на меня с невыразимой жалостью, а я не смог подавить в себе усмешку, глядя, какой он хилый и какая у него мертвенно-бледная кожа. Я расстался с ним крайне разочарованный.

Когда в ветвях кипарисов, карабкавшихся по склонам к замку Кабардез, задул суровый зимний ветер, загадочным образом скончалась Жордет Альтарипа.

Дочь одного из консулов Каркассонна, она нежно любила виконта Рожера Тренкавеля. Пейре де Кабарат чуть ли не силой увез ее из города и поселил в самом красивом покое замка Кабардез. Затворившись у себя в комнате, она каждый день стояла у окна и смотрела, не покажется ли на дороге, ведущей в Каркассонн, крестьянин или торговец, готовый поделиться свежими новостями.

На протяжении всей осени мы регулярно узнавали обо всем, что происходило в рядах крестоносцев. Граф Раймон со своими рыцарями вернулся в Тулузу; прекрасно зная и о чувствительности, и о нерешительности графа, я был уверен, что он преисполнен раскаяния. Каркассонн был разграблен, дома захвачены чужестранными мародерами, а папский легат и бароны крестового воинства провозгласили Симона де Монфора сеньором всех земель, завоеванных северянами. А настоящий хозяин этих земель, Рожер Тренкавель, брошен в темницу его собственного замка.

Оплакивал ли он горькими слезами свою излишнюю доверчивость? Просил ли смерти? Правда ли, что в предсмертный час он говорил со своей возлюбленной Жордет Альтарипа, как она всех в том уверяла? Никто этого никогда не узнает.

Близилось Рождество, и Жордет Альтарипа то и дело нежно вздыхала, простирая руки навстречу своему отсутствующему другу. Словно распятая голубка, плавающая в собственной крови, она, раскинув руки, лежала на малиновой парче, покрывавшей кровать. Окно ее не пропускало ни единого луча света: она тоже хотела страдать от непроглядного мрака, ибо во мраке пребывал ее возлюбленный. Временами, чувствуя его рядом, она задавала вопрос и, похоже, получала слышный только ей одной ответ. Вопросы ее часто были таковы, что ответ нетрудно было предугадать. Она спрашивала: «Любите ли вы меня, как и прежде? Страдаете ли, когда меня нет рядом с вами?» Но иногда речь заходила о вещах вполне конкретных, как, например, о темнице, где он пребывал в заточении, о том, нельзя ли подкупить стражников и как с ним обращаются. Не получив ответов на свои вопросы, она немедленно погружалась в пучину отчаяния.

Настал момент, когда она наотрез отказалась от пищи: даже разбила протянутые ей стакан и кувшин, утверждая, что возлюбленный ее сидит в темнице, куда больше никто не заходит, и давно уже не получает ни еды, ни питья.

Однажды вечером, на закате, женщины, ухаживавшие за ней во мраке, услышали ее слабый вскрик. Когда они приблизились, она уже не дышала, а руки ее были сомкнуты, словно она держала в объятиях невидимое существо.

На следующий день мы в Кабардезе узнали, что прибывший в Каркассонн Симон де Монфор без лишних объяснений приказал объявить о кончине Рожера Тренкавеля. И велел похоронить его в соборе Сен-Назер с подобающей пышностью. Никто не сомневался: законного владельца Безье и Каркассонна уморили голодом в его собственном замке[14].

Обитатели замка Кабардез погрузились в уныние. Печаль довольно странно подействовала на Пейре Кабарата. Он облачился в восточные одеяния и перестал носить привычную одежду, а когда присматривал за возведением оборонительных сооружений или воинскими упражнениями, возымел привычку ругаться на сирийском языке, который, кроме него, не понимал никто.

Брюнисенда, Нова и Стефания таили свою печаль. «Смерть — это истинное благодеяние, — говорили они, — потому что она позволяет нам очиститься и достичь состояния чистоты, более счастливого, чем сама жизнь. Когда те, кого мы любим, освобождаются от телесной оболочки, нам надо за них радоваться». И они делали вид, что радуются.

Я был уверен, что они не притворялись. Но втайне надеялся, что для веселости у них имелась иная, гораздо более реальная причина. Но не осмеливался признаться в этом даже самому себе. Ибо, скорее всего, именно из-за меня в глазах у трех молодых женщин затеплился огонек любви. Когда я встречал их, незаметные улыбки и едва уловимые движения были тому несомненными доказательствами. Но что могло из этого выйти? Их было три, и их объединяла самая нежная привязанность. Неужели я стану причиной раздора между ними? К тому же, разве сам я мог определить, кого из трех я любил?

Однажды утром я проснулся от рева букцинумов и дробных звуков маленьких барабанов, размещенных Пейре де Кабаратом на южной башне. Эти необычные инструменты с радостным звучанием он привез с Востока. Существовала договоренность, что они зазвучат, когда на горизонте покажется авангард крестоносцев. По его словам, их голос призван был возвестить о великом удовольствии, с каким он вступит в сражение с северными варварами. Выскочив во двор, я уже намеревался бежать на свой пост на западной башне, когда из нижнего покоя вышел совершенный альбигоец, тот самый, с которым возле часовни я имел столь непонятную беседу. Он поманил меня рукой и кротким голосом произнес: