Полюбить Джоконду - Соловьева Анастасия - Страница 41

Или за границей — я не помню, но, похоже, это про меня… А вечером в ресторан ходили и напились!

— Правда? — Он улыбается.

— Правда. Собирались сегодня в Летний сад, а попали в Русский музей.

Саша обнимает меня за плечи:

— Это не важно — Летний сад или Русский музей… А вот и моя гостиница.

Опять гостиница! Крошечный номер, пестрые обои… Не снимая куртки, я присела на кровать, покрытую линялым гобеленом. Где мы с ним только не встречались: на конспиративной квартире, в замке, у него дома. И теперь вот в этом приюте. Комната казалась мне такой заброшенной, такой неуютной, и было грустно представить его одиноко сидящим здесь.

— Что ты делал тут все это время?.. И почему не сказал мне, что ты в Питере?

— Я ведь сюда приехал на крайний случай. А пока ничего не происходило.

— Но ведь обязательно произойдет! Мы здесь затем и оказались.

— Больше не могу ждать! Заказчики…

Какие-то смешные люди — персонажи анекдота про новых русских — и примкнувший к ним Губанов. Саша должен мчаться на их зов. Дальше нельзя откладывать.

— Но здесь остается Глинская. Тебе нужно записать ее телефон.

Глинская… Он уверяет, что на нее можно положиться. Она разузнала бездну нового. Гришка почти наверняка наследник своей дальней родственницы Марины, умершей два месяца назад при загадочных обстоятельствах, а говоря проще, не своей и очень страшной смертью. Кого-то ее наследство живо интересует… Саша расстегивает мою куртку, обнимает меня:

— Если только что-то начнется, сразу звони Глинской!

Я откидываюсь на несвежий гобелен и думаю о том, что звонить Глинской не буду. Пусть Гришка звонит. Из нас двоих он заинтересован больше. Я почему-то не хочу ей звонить. А может, просто я не хочу о ней думать. Сейчас, рядом с ним.

— Саша, ты мой единственный, реальный человек! Господи, я так устала! Гришка — это партнер по фарсу. Один его вид вызывает у меня нервное напряжение. Остальные… Ты не представляешь: здешний Карташов в миллион раз ужасней того, московского… В первый день он подошел ко мне в коридоре отеля и так грубо говорил со мной… Извини, я больше не буду тебя грузить, ты и так из-за меня… А еще музеи, картины… Мне иногда кажется, на портретах очень страшные лица. Я в детстве читала такую сказку: девочка разглядывала фарфоровую расписную тарелку, любовалась играющими на лугу детьми. И вдруг один из них, мальчик-сверстник, позвал ее к себе. И это оказалось очень просто — надо было только руку ему протянуть. Они сначала играли все вместе, а потом он пригласил ее в гости. Она согласилась, но ей уже стало страшно, потому что, пока они играли на лугу, до ее комнаты было рукой подать. А дом мальчика стоял за лесом, и, когда они пошли туда, комната начала уменьшаться и пропала.

В его доме был камин, а у камина сидел прадедушка, «глаза которого горели недобрым огнем». Представляешь, я на всю жизнь эту фразу запомнила, слово в слово! И теперь, когда смотрю на картины, особенно на портреты…

Он смеется:

— Тебе кажется, что эти люди мечтают заманить тебя к себе?

— Да. — Я тоже смеюсь. — Мне так кажется!

— Это ничего, — отвечает он почему-то вполголоса. — Это все пройдет…

И так за этими сбивчивыми разговорами в ранних зимних сумерках, за короткими объятиями, взрывами отчаяния и смеха пролетают отведенные Судьбой часы.

Из гостиницы мы выходим порознь. В какой-то мере и сама эта прогулка в гостиницу — настоящее безрассудство!

Он едет на вокзал, я — в музей.

Три часа я прожила в настоящей реальности. За это время окончательно стемнело, на улицах зажгли фонари, Гришка обошел Русский музей и дважды пролистал альбом с иконами. А для меня это было сто восемьдесят минут непрерывного счастья.

Мне повезло — на вокзал я успел к отходу поезда. Купив билет и пробежав опустевший перрон, я уже запрыгнул в тамбур, но тут позвонила Лиза:

— Саш, я случайно узнала от портье, что наш номер забронирован только до завтрашнего вечера. Завтра в 21.00 все кончится. Мне страшно…

Я вышел из вагона.

— Передумали, что ль? — насмешливо кинула мне проводница.

— Чайник на плите не выключил, — машинально ответил я.

— Хорошо хоть вспомнили.

«Завтра в 21.00… — думал я, бредя по вокзальной площади. — Гришка, видимо, получит какое-то наследство. И тогда с ним что-то сделают, с Гришкой… А с Лизой? Чем реально я могу им помочь? Мы очень долго ждали: когда же все кончится?! И вот завтра, может быть, все кончится. Чем?»

Я позвонил Глинской. Я предполагал, что она удивится или обрадуется, и еще обидится на мое бегство. Но Глинская сказала устало:

— У нас хлеба нет. Купи по дороге.

За хлебом оказалась длинная очередь. И в этой очереди мне позвонил Губанов:

— Алексан, ты не уехал еще? И слава труду. Пацифиздеры в своем инкубаторе теперь стену продолбали!..

— Что-что? — переспросил я, но вспомнил, что на майках круглого семейства был знак «Гринпис».

— Короче, Алексан, заказчик с Пятницкой выломал стену одного сортира, а вместо ванны установил душевую кабинку. И теперь просит переделать. Там, Алексан, немного. Я тебе уже выслал. Ты нарисуй — и сразу мне. Я буду ждать.

Потом мы с Глинской пили чай. Я делился с ней тревогой о завтрашних 21.00. А она слушала меня с неопределенной какой-то улыбкой.

— Все понятно, — меланхолически вздохнула она. — Но ответь мне, пожалуйста, на один вопрос. Ну, разбогатеет этот Гришка. Ну, отпустят эту Лизу на все четыре стороны. Или не отпустят. Тебе-то что до них?

Мне было неприятно слушать ее рассуждения.

— То есть ты теперь помогать нам не будешь?

— Вам? Я помогаю тебе. И только тебе! Ты живешь в чудовищных иллюзиях. Что такое Гришка? Дурак набитый. Что такое Лиза? Мелкий осведомитель идиота Карташова. А чем она занималась до этого? Ты толком и не знаешь! И вот их ты называешь мы?! Да ни один приличный человек…

— Ну, хватит! — Я направился к выходу.

Она больно вцепилась мне в руку.

— Подожди, мы все сделаем, спасем их. Я знаю, — горячечно зачастила Глинская. — Мы вместе. А хочешь, пойдем гулять? И потом ты будешь рисовать, как вчера?

— Что нам нужно делать? — Я остановился.

— Сейчас. Зайди в комнату.

— Обещаешь больше не говорить так?

— Да.

Я сел за ноутбук. Глинская — рядом на диване.

— Дай покурить, — попросила она.

— У меня «Беломор».

— Я знаю.

Она закурила. Руки ее немного дрожали.

— Чтобы стать наследником, надо вначале получить завещание у нотариуса, — отрывисто заговорила она. — Нотариус может прийти к ним в номер. Но могут и они поехать к нему. Поэтому мы к назначенному времени должны сидеть в машине. Из нее должен быть виден подъезд гостиницы. Все самое опасное начнется, когда Гришка оформит и получит на руки завещание.

Глинская надолго прервалась, затягиваясь и выпуская дым. Она плохо владела собой.

— Тогда нужно будет… — продолжала она, — хоть как-то держать связь с Лизой… У тебя нет ничего общего с этой Лизой, кроме постели! Вам нечего вместе делать! Когда все кончится и вы сойдетесь с ней — скоро начнете раздражать друг друга. Я знаю. Она станет искать себе под стать кавалера, какого-нибудь Карташова…

— Ань, не выдумывай!

— …И найдет. А ты… — Глинская грустно положила руку мне на плечо. — Не хотела тебе говорить. У меня, Саш, смертная тоска. Я знаю, что скоро умру. Я не лукавлю. И не хитрю с тобой. Мне тяжело очень.

— Тебя, Ань, сегодня как подменили. — Я чувствовал, что она не лукавит и не хитрит.

— Это чувство дается человеку перед смертью, наверное, чтобы он перестал барахтаться в грязи и подумал: куда идет. И покаялся… Но как тяжело, Саш. Не уходи от меня. Не уйдешь?