Бездна обещаний - Бергер Номи - Страница 73

• Предыдущая
• 73/105
• Следующая

— Но мы практически еще и не начинали. — Паттакас прервал Кирстен на полуслове и приказал своим людям продолжить обыск.

— А что конкретно вы ищете? — изобразив недоумение, спросила Кирстен.

Но полковник уже не обращал на нее никакого внимания — он уставился на пианино. У Кирстен так забилось сердце, что, казалось, его слышит и полковник. Паттакас пересек комнату, и Кирстен поспешила за ним, чувствуя, как ее ноги стали совершенно ватными. Похоже, полковник собирался открыть крышку пианино. Нажми он на любую клавишу, и в ответ вместо чистой ноты раздался бы лишь глухой стук.

— Прошу вас, — Кирстен дотронулась до рукава форменного кителя, — мне бы не хотелось, чтобы вы делали это.

Паттакас удивился:

— Вы что, больше не играете даже для себя?

Настала очередь удивиться Кирстен.

Полковник улыбнулся слегка смущенной улыбкой:

— Я был однажды на вашем концерте. Здесь, в Афинах, почти десять лет назад. Для меня это одно из самых незабываемых впечатлений. Я был по-настоящему огорчен, мадам, известием о вашей отставке.

Крутая перемена в отношении к ней полковника на какое-то мгновение лишила Кирстен дара речи. Но как только голос опять вернулся к ней, Кирстен поблагодарила кратким «спасибо» и потупила взор, пытаясь выглядеть очень тронутой признанием Паттакаса.

— Боюсь, что теперь я использую инструмент больше в декоративных целях.

Тоскливым взглядом она указала на покрывавшую пианино испанскую шаль и многочисленные статуэтки, кучками стоявшие на верхней крышке пианино.

— Жаль, мадам, искренне жаль.

Воспользовавшись внезапной переменой в отношении к ней полковника, Кирстен, кокетливо поведя плечами, увела его подальше от опасного места. Паттакас моментально среагировал на прелюдию флирта и принялся разглаживать усы, пощелкивать пальцами, со значением заглядывая в лицо Кирстен. Она почувствовала, как начинает краснеть ее шея. Кирстен уже и забыла, когда в последний раз мужчина смотрел на нее взглядом, какой был сейчас у полковника Димитроса Паттакаса.

Минуту спустя, к великому облегчению Кирстен и более чем очевидному огорчению Паттакаса, в комнату, качая головами, вернулись два других офицера. Полковник коротко кивнул им в ответ и приказал подождать за дверью. У Кирстен по спине забегали холодные мурашки, как только они вновь остались с полковником наедине. Но ее страхи, к счастью, не оправдались: Паттакас опять превратился в образцового офицера, согнав с лица следы искушенного ловеласа. Еще раз отдав Кирстен честь, полковник вскинул голову, расправил плечи и направился к двери. Остановившись на пороге, он обернулся:

— Прошу прощения за беспокойство, мадам. Сожалею, что нам не пришлось встретиться при более приятных обстоятельствах.

Коротко кивнув напоследок, полковник удалился.

Кирстен поняла, насколько сильно дрожит, только тогда, когда попыталась налить себе узо: бутылка звонко постукивала о края стакана.

— А можно мне тоже немного?

Кирстен вскрикнула, и бутылка со стаканом чуть не выпали у нее из рук. Но это был лишь Маркос.

Совершенно не соображая, Кирстен протянула мальчику свой стакан, а себе налила новый. Маркос указал взглядом на пианино. Кирстен покачала головой, и мальчик издал вздох облегчения. Со стаканами в руках они уселись на диван в гостиной. Маркос настоял на том, чтобы Кирстен в мельчайших подробностях рассказала ему о том, как все было. Но не успела Кирстен дойти и до половины своего рассказа, как мальчик широко зевнул и, положив голову ей на колени, почти моментально крепко уснул. Кирстен тоже продержалась недолго, заснув здесь же, сидя, обняв одной рукой плечи Маркоса.

Проснулась она только раз, на короткое время, увидев во сне, что обнимает собственного сына, а не чужого ребенка.

С конца июля и до конца октября Кирстен не пропустила ни одного концерта Афинского симфонического оркестра. Первый концерт, на котором они были с Маркосом, лишил Кирстен покоя. Панцирь, защищавший ее от сильных переживаний, был пробит слегка, но точно, и сквозь эту маленькую брешь музыка снова проникала в душу Кирстен, действуя на нее сильнее любого наркотика.

Кирстен словно «села на иглу», нуждаясь во все новых и новых порциях «дурмана». Отказав себе в музыке, Кирстен отказала себе в жизни. А сейчас она как никогда хотела жить. Она должна была жить. Ей так много еще надо было сделать.

Для участия в ежегодном Афинском фестивале в городе приехали самые знаменитые симфонические оркестры мира, и Кирстен также посещала их выступления. Но концерты эти становились для Кирстен сущей пыткой. Она сидела в своем кресле, напряженная, вся исполненная ожидания, нервно комкая в руках носовой платок, и наблюдала, как одно за другим мимо нее проходят знакомые лица. Какая-то частичка в Кирстен постоянно не теряла надежду, что когда-нибудь одно из этих лиц обернется к ней и окажется его лицом — лицом Майкла, красивым и нежным, с ласковой улыбкой, так хорошо известной Кирстен, но, к ее облегчению, этого ни разу не случилось.

Среди приезжих оркестров немало было тех, с которыми Кирстен приходилось выступать прежде. Но теперь она была не всемирно известной солисткой, а простой, безликой слушательницей из публики. Временами ей хотелось встать и быть узнанной, но гордость удерживала ее на месте.

И еще после каждого концерта Кирстен отправлялась в какую-нибудь чаще всего посещаемую гастролирующими музыкантами таверну, садилась за неприметный столик, где-нибудь в уголке, и ждала их появления. Потом она просто наблюдала за знакомыми музыкантами, потягивая легкое местное винцо. Глядя на них, Кирстен разрывалась между чувством любви и ненависти к своим бывшим коллегам-музыкантам. Завидовала им и обожала их. Хвалила и ругала. Кирстен страшилась, что ее узнают, но еще больше боялась того, что ее не узнают. Ее неудержимо тянуло к братьям по ремеслу, но она продолжала сидеть в своем убежище.

Кирстен покидала таверну только вслед за музыкантами. Придя же домой, она пыталась играть.

Музыканты для Кирстен были подобны бичу, которым истязают себя религиозные фанатики. Мучая себя встречами с ними, Кирстен молилась о том, чтобы каким-нибудь мистическим способом к ней вернулась способность играть.

Но, к неумолимо растущему отчаянию, музыка продолжала жить лишь в сознании Кирстен, ее руки оставались калеками, пианино безмолвствовало.

Новый концертмейстер Филадельфийского симфонического оркестра говорил только об одном.

— Вы ни за что не догадаетесь, кого я видел! — Этой фразой он встречал любого вместо приветствия.

И никто не освобождался от обязанности непременно ответить на такое «здравствуйте». Когда же несчастная жертва неизменно ошибалась в своих предположениях, молодой человек настойчиво подсказывал отгадку.

— Афины… — вытягивал он. — Небольшое опрятное уличное кафе…

В ответ выдавались неверные догадки и предпринимались новые попытки угадать. Большинство же допрашиваемых просто пожимали плечами и сдавались.

— Кирстен Харальд! — победно вскрикивал молодой концертмейстер. — Кирстен Харальд!

Порою номер не проходил, но в большинстве случаев юноша вознаграждался улыбкой, а то и фразой: «Серьезно?» или «Ничего себе». А один раз даже восторженным: «Ух ты!»

Но какой бы ни была реакция, по большому счету молодого человека она не интересовала. Он, Пол Белл, видел Кирстен Харальд в уличном кафе под названием «Лаконики», в Афинах, и это приводило его в экстаз.

Проснувшись утром, 25 ноября, страна узнала, что к власти в Афинах пришло новое правительство.

Правящая военная хунта, одержавшая победу на июльском референдуме, провозгласившем Грецию республикой во главе с Георгиосом Папандопулосом, была свергнута. Георгиос Папандопулос был посажен под домашний арест.

Генерал-лейтенант Фаидон Гизикис принял президентскую присягу. В последовавшей за этим скорой «чистке» тринадцать генералов были «принудительно» отправлены в отставку, а десять армейских полковников, в том числе и небезызвестный Димитрос Паттакас, — арестованы. В городе отменили комендантский час, и кругом царила атмосфера эйфории. Охваченные ликованием афиняне праздновали победу, и Кирстен радовалась вместе со всеми. Весь день она провела вместе с Полисисами и их друзьями, сперва гуляя по праздничным улицам, потом в таверне, потом опять на ликующих улицах. Конец праздника они провели на квартире Кирстен. В три часа утра Александрос извлек из пианино металлические пластины гранок и торжественно произнес:

• Предыдущая
• 73/105
• Следующая