Братство волка - Берте (Бертэ) Эли - Страница 51
- Предыдущая
- 51/74
- Следующая
Когда вошел приор, епископ говорил с капитулом. Все слушали его в скромном молчании, потупив головы, спрятав руки в широкие рукава своих сутан; все это собрание можно было принять за статуи. Однако при виде Бонавантюра, которого тут давно ждали, статуи оживились; все выпрямились и как будто свободнее вздохнули; молния надежды осветила их суровые лица. Особенно был рад настоятель, с его плеч свалился тяжелый груз; он поднял руки к небу и сказал епископу:
— Слава Господу; вот наш достойный отец приор; он может лучше нас ответить на все вопросы вашего преосвященства. Ах, — прибавил настоятель, обращаясь к Бонавантюру, — в каком затруднении оставили вы меня! Если б вы знали, как тяжело мне выслушивать подобные вещи…
Он отер носовым платком свой лоб, орошенный холодным потом.
Алепский епископ замолчал, его глаза внимательно изучали фронтенакского приора. Тот нисколько не взволновался, когда увидел этот любопытный взгляд, спокойно взял святой воды из сосуда, стоявшего у дверей, перекрестился, глубоко поклонился аббату, потом, смиренно преклонив колено на подушке у ног епископа, сказал:
— Удостойте меня вашего пастырского благословения.
Таков был церемониал, бывший в обычае в ту эпоху. Однако епископ холодно произнес.
— Я не благословляю вас, отец приор, — отвечал он сухо, — сперва я должен выяснить, достойны ли вы моего благословения… Встаньте и садитесь… Вы долго заставили нас ждать.
Бонаванттор поднялся с колен, снова поклонился, потом занял пустой стул возле настоятеля.
Наступила минута грозного безмолвия.
— Отец Бонавантюр, приор фронтенакского аббатства, — начал Алепский епископ, указывая на документы, лежащие на столе, — я уже сообщил капитулу свои полномочия. Я должен расследовать некоторое происшествие, давнее, относящееся к наследству покойного графа де Варина. Это поручение, данное мне королем, облекает меня безграничной властью для разбора всех обстоятельств этого дела… Не угодно ли вам взглянуть на эти документы?
Приор не двинулся с места и скромно ответил, что он не станет оспаривать власть монсеньора; со своей стороны, он без ропота покорится всем решениям его преосвященства. Такой ответ понравился прелату.
— Вам, отец приор, — сказал он, — следует строго соблюдать все формальности. Я не должен скрывать от вас, что вы обвинены в серьезном преступлении, компрометирующем не только ваше звание приора, но и вашу репутацию как человека. Меня уверяют, что вы невиновны в том, в чем вас обвиняют, и что одно ваше слово может оправдать вас. Согласитесь произнести это слово! Я помогу вам, насколько это будет от меня зависеть, доказать вашу невиновность. Но если вам не удастся убедить меня в том, что вы не совершали преступления, суд над вами будет суров.
Бонавантюр снова поклонился. Настоятель, который несколько приободрился, осмелился защитить своего советника.
— Монсеньор, — сказал он кротко, — повторяю вам, наш приор служит нам всем образцом благочестия для всей братии. Все здесь присутствующие могут поручиться в том, что он невиновен.
— Это правда, это истинная правда! — наперебой затараторили другие бенедиктинцы.
— Перестаньте, — сухо возразил епископ, — вы слишком горячо поддерживаете друг друга, это может побудить меня подозревать заговор… Если он совершил преступление, то, может, по наущению со стороны?.. Но пора приняться за дело. Выслушайте меня и узнайте, зачем я послан сюда.
Что же стояло за этим визитом, ставшим причиной этой бури в аббатстве?
Завладев бумагой, которую Легри выманил у Фаржо, барон Ларош-Боассо сначала хотел шантажом заставить бенедиктинцев возвратить ему поместье Варина. Но по совету Легри-отца он подал королю прошение о восстановлении справедливости. Эта прошение вместе с документами было отправлено в Версаль. Ларош-Боассо, которого в провинции не очень-то жаловали за разгульный нрав и неотданные долги, все же сохранил друзей при дворе. Его титул барона, начальника волчьей охоты, внушал доверие некоторым влиятельным особам, которые горячо заступились за него. Его прошение было подано королю.
Обстоятельства были благоприятны для просьбы такого рода. Церковь подвергалась нападкам Вольтера. Сочинения Жан-Жака Руссо читали и обсуждали в образованных кругах; Герцог де Шуазель, тогдашний министр, очень дорожил общественным мнением, которое побудило его изгнать из страны орден иезуитов. Обвинение против богатого Фронтенакского аббатства заслуживало самого серьезного внимания. Французский министр хотел придать себе беспристрастный вид, внешне демонстрируя одинаковую строгость и к духовенству и к его врагам. Вызывала подозрение таинственная смерть сына графа де Варина, а то, что покойный граф отдал свое огромное состояние аббатству, только усиливало это подозрение. Было очень важно свершить правосудие как можно скорее, избегая огласки, которая могла иметь пагубные последствия. С этой целью министр решил тайно послать в Фронтенакское аббатство прелата, чтобы тот мог рассмотреть это неприятное дело и завершить его без шума. Для этого щекотливого поручения выбрали де Камбиса, человека нервного, жесткого, неподкупного. Епископ, человек ответственный и трудолюбивый, оказался достоин этого высокого поручения. Он уехал из Парижа, прежде чем в Фронтенакском аббатстве могли узнать о его намерениях; он ехал день и ночь, остановился только для того, чтобы показать свои верительные грамоты епископу мендскому, и неожиданно явился в аббатство, перепугав монахов до смерти.
Прелат, взяв в руки привезенные им бумаги, среди которых находились показания жены Фаржо и просьба барона, долго составлял обвинение против фронтенакских бенедиктинцев. Он вспомнил прежний процесс отца и сына Ларош-Боассо, близких родственников и законных наследников Варина, и утверждал, что решение судей о подлинности завещания покойного графа было бы совсем другим, если б уже тогда была известны факты, открывшиеся только теперь.
— Но, — продолжал прелат, — прежде всего я обращу ваше внимание не на дело о наследстве Варина. Если аббатство, желая земных благ, завлекло в свои сети богатого дворянина, ум которого ослабел, чтобы присвоить себе наследство, на которое оно не имело права, это, конечно, проступок, но не столь серьезный. Я уполномочен потребовать возвращения наследства нынешнему барону Ларош-Боассо и непременно это сделаю, потому что правосудие должно простираться и на еретиков, к которым принадлежит барон, точно так же, как и на католиков… Но вот что раздирает сердце, вот что вызывает ужас и негодование: как бенедиктинец этого аббатства может быть подозреваем в организации убийства бедного ребенка… Это обвинение заслоняет собой другое, в этом преступлении вы должны доказать свою невиновность. Говорите без опасения: все, что будет сказано здесь, не будет обнародовано вне стен этого аббатства; тайна покроет ваше признание, но истина должна быть открыта.
Прелат остановился, утомленный этой длинной речью. К его великому удивлению, присутствующие были скорее опечалены, чем испуганы. Даже настоятель, ранее казавшийся совершенно растерянным, держался с достоинством и в ответ на речь прелата произнес с невесть откуда взявшейся силой в голосе:
— Именем Бога, Пречистой Девы и всех святых, я протестую против обвинений в преступлениях, которые вы только что назвали. Эти обвинения ложны, и вы сами, почтенный прелат, будете сожалеть когда-нибудь, что решились повторить их.
Прелат нахмурил брови.
— Очень хорошо, — возразил он, — но я не могу оправдать ваше аббатство и приора, основываясь на этих словах. Я привожу факты, и фактами мне надо отвечать… Фронтенакский приор, — обратился он к Бонавантюру, — на вас лежит самая тяжелая часть в обвинений, тяготеющих над аббатством. Что вы можете сказать в ваше оправдание?
Бонавантюр встал со скромным видом.
— Монсеньер, — отвечал он среди глубокой тишины, — прежде чем начинать суд над таким старинным и знаменитым аббатством, из которого вышло столько знаменитых защитников католической религии и в котором еще и теперь живет столько людей, замечательных своей ученостью, добродетелью и благочестием, может быть, было бы справедливо проверить обвинения наших врагов? А кто же, судя по документам, которые вы показали нам, осмеливается возводить против нас такую гнусную клевету? Я могу, не переступая границ уверенности, охарактеризовать этих людей таким образом: кормилица молодого виконта, женщина робкая и боязливая, искавшая, как бы сбросить груз вины с собственной совести; ее муж, лесничий Фаржо, пьяница, который пытался мне самому продать основной документ этого обвинения, но я с презрением отказался от его предложения; и наконец, барон де Ларош-Боассо, еретик, человек без чести и совести, который, истратив свои деньги на разгульную жизнь, захотел так же промотать наследство дяди. А Жанно, этот бывший работник, показаниям которого приписывается такая важность, уже несколько лет страдает помешательством, называемым ликантропией, и его показания не могут заслуживать доверия.
- Предыдущая
- 51/74
- Следующая
