Откровения Екатерины Медичи - Гортнер Кристофер Уильям - Страница 59

• Предыдущая
• 59/107
• Следующая

Последовала пирушка на свежем воздухе. Во время трапезы я исподтишка оценивала отношение Филиппа к происходящему, следя за тем, как он постукивает длинными тонкими пальцами по бедру всякий раз, когда перед ним ставят блюдо с жареным фазаном, дичью либо уткой. Он ел умеренно, ничем не показывая, по вкусу ли ему угощение.

Весь двор не сводил с него глаз. Вот он — наводящий ужас король Испании, живая легенда приверженцев католической веры. Внешность Филиппа, как и манера говорить, отличалась скромностью; он оказался гораздо ниже ростом, нежели я представляла, у него были изящные руки, и держался он с почти женской застенчивостью, словно не привык к всеобщему вниманию. Все же я заметила, как он раз за разом обращает на Елизавету хищный взгляд ястреба, высматривающего добычу, и меня охватило пугающее чувство, что Филипп явился сюда не только ради встречи в кругу семьи.

Я знала, что у испанских королев в обычае сохранять на публике невозмутимый вид, однако мне не нравилось то, что в глазах моей дочери не было никакого намека на чувства. Казалось, она полностью отрешена от всего, что творилось вокруг. Наши разговоры были совершенно безличными, ни малейшего намека на близость. Между тем празднества продолжались, каждый день устраивались охота либо катание на лодках по реке, каждый вечер — маскарад и пирушка. Когда Карл, Генрих и другие кавалеры пригласили Филиппа и его свиту принять участие в соколиной охоте, я наконец выкроила время побыть наедине с Елизаветой.

Я позвала ее в длинную галерею, чьи сводчатые эркерные окна выходили на реку. По пятам за нами следовали ближние дамы, собаки и Марго, которая умышленно едва волочила ноги, поскольку я не разрешила ей принять участие в кровавых развлечениях двора.

— Мой супруг требует, чтобы все эдикты о веротерпимости были отменены, а католическая вера объявлена во Франции единственно истинной, — заявила Елизавета даже раньше, чем я успела осведомиться о ее самочувствии. — Все желающие обратиться в нее должны будут просить об отпущении грехов. Те, кто не захочет обратиться, должны будут умереть.

— Почему же он сам мне этого не сказал? — Я резко остановилась и смерила ее взглядом. — Он пробыл здесь не одну неделю, он сидел со мной за одним столом. Или ты его полномочный посол?

— Я его супруга и королева. Поговорить с тобой — мой долг.

— И поэтому ты позволяешь себе советовать матери, как она должна управлять своим королевством?

— Это не твое королевство. Король Франции — мой брат Карл.

Я сделала знак Лукреции, и она отвела Марго и прочих наших спутниц подальше. Намеренно помолчав несколько мгновений, я сказала:

— С той минуты, как ты покинула Францию, не прошло ни дня, чтобы я не мечтала о нашей встрече. Мне больно думать, что я могла чем-то оскорбить тебя.

— Ты позволила ереси заполонить Францию. Это ли не оскорбление?

— Благая Дева! — прошептала я, растерянно воззрившись на нее. — Что он с тобой сделал?

— Если ты говоришь о моем супруге, он всецело предан католической вере. — Елизавета помолчала. Ее холодная как лед рука коснулась моей. — Ты должна прислушаться ко мне. — Она оглянулась на дам, которые, собравшись у гобеленов, играли с собаками. — Филипп не одобрит никаких компромиссов. Он считает, что ты никогда не положишь конец гугенотскому мятежу. Если бы я не вмешалась, когда Меченый пленил тебя и Карла, он отправил бы армию на помощь Гизам.

— Ты… ты вмешалась?

— Я не хотела, чтобы он ухудшил положение. Однако в следующий раз я, вполне возможно, ничего не сумею сделать. — Елизавета подняла глаза и впервые за все время посмотрела на меня, как прежде. — Шесть месяцев назад у меня случился выкидыш. Я едва не умерла. Вот почему Филипп так долго медлил с ответом касательно нашей с тобой встречи. Он опасался, что я не смогу выдержать тяготы пути.

Я не могла шевельнуться. Глаза мои наполнились слезами.

— Именно тогда я осознала, что моя жизнь может оказаться недолгой, — продолжала она. — И решила употребить все усилия ради сохранения мира между нашими странами. Филипп осведомлен обо всем, что здесь происходит, и его вовсе не порадовало, что ты позволила Колиньи уйти от наказания за убийство Меченого.

С этими словами Елизавета взяла меня за руку и увела к ближайшей оконной нише. Потрясенная до глубины души, я покорно села рядом с ней на мягкую скамеечку.

— Матушка, ты меня слушаешь?

— Да, — прошептала я. — Слушаю. Мне так жаль. Отчего ты раньше не сообщила мне об этом? Я бы сама приехала к тебе.

— Я потеряла ребенка, потому что на то была воля Господня. Нет, я говорю о Колиньи. Его следовало приговорить к смерти. Почему ты не сделала этого?

— Он… он был оправдан. — Я вытерла слезы тыльной стороной руки. — Я приказала провести расследование, однако ни один судья не установил причастности Колиньи к убийству.

— Это неважно. Во всей Европе нет ни единого католика, который верил бы в его невиновность. Если он и не заплатил за убийство Меченого, то желал его смерти, и к тому же он возглавил мятеж против своего короля.

— Не против короля, а против Гизов. Дитя мое, ты понятия не имеешь, что они натворили и еще могли бы натворить, если бы не смерть Меченого. Мы с твоим братом так и остались бы пленниками, а он и монсеньор правили страной.

— Как бы то ни было, ты не можешь бесконечно угождать обеим сторонам. В конце концов тебе придется сделать выбор.

Мысленным взором я увидела Колиньи таким, каким он был в Шенонсо: вот он склоняется надо мной, худой, жилистый, и его теплое дыхание щекочет мою кожу.

— Неужели ты не понимаешь? — Голос мой задрожал. — Он поступил так ради Франции. Я не могу судить его за то, что, возможно, сделала бы сама, если бы подвернулся случай.

— Тогда ты рискуешь всем, что у тебя есть. Колиньи собрал армию. Почему ты думаешь, что он не сделает этого снова?

Говоря это, она смотрела на меня так, словно раздвигала слой за слоем мою плоть, стремясь обнажить сердцевину моей тайны. И вдруг тихо вскрикнула, стремительно поднялась на ноги.

— Боже милосердный, ты любишь его!

Я схватила ее за руку.

— Нет! — услышала я собственный голос, чувствуя, как ложь острым лезвием режет мне язык. — Я радею о нем только потому, что во времена тяжких испытаний, устроенных Гизами, он радел обо мне. Это совсем не то, что ты думаешь.

— Он еретик. — Елизавета посуровела. — Он недостоин того, чтобы ты заботилась о нем. Пока живы он и подобные ему, мир в стране невозможен. Ты должна избавить от них Францию раз и навсегда.

— По-твоему, я должна желать им смерти из-за различий в вере? Они — люди, Елизавета, люди, а не чудовища! Я не могу лишить жизни тысячи подданных французской короны.

— Они прокляты! — Елизавета выдернула из моей руки свою. — Ты должна защитить Францию от тех, кто оскверняет ее. Филипп прав: ты потеряла веру. Моли Господа дать тебе силы.

— А ты стала чересчур испанкой! — гневно отпарировала я. — Ты забыла, что у нас во Франции не обрекают людей на смерть без веской на то причины.

— Какая причина может быть более веской, чем ересь, мятеж и защита Святой Церкви? Ты должна…

Голос ее прервался. Оглянувшись, я увидела, что по галерее к нам идет Филипп. Один.

— Слишком жарко для соколиной охоты, — заметил он, подойдя ближе. — Я решил, что мне следует вернуться, дабы мы могли побеседовать. До сих пор, мадам, у нас не было времени поговорить, а нам надобно обсудить кое-что важное.

Я уловила во взгляде Елизаветы предостережение, но при виде этого постного лица, при мысли о фанатических догматах, которыми этот человек напитал мою дочь, отбросила всяческую осторожность.

— Ваша жена сказала достаточно, господин мой. И впрямь, нам следует побеседовать. Я предпочла бы услышать ваше мнение из ваших собственных уст.

Палящие лучи полуденного солнца, проникая в окна, падали к нашим ногам. Я встала, и мы неспешно двинулись по галерее. Тени наши переплетались на начищенном до блеска полу.

• Предыдущая
• 59/107
• Следующая