Откровения Екатерины Медичи - Гортнер Кристофер Уильям - Страница 60

• Предыдущая
• 60/107
• Следующая

— Вы ждете от меня слишком многого, — не тратя времени на предисловия, начала я.

— В самом деле? — В голосе Филиппа прозвучало саркастическое удивление. — Вы всегда провозглашали себя преданной католичкой. Настала пора подтвердить свои слова делом.

— Я была и осталась преданной католичкой, — отрезала я. — Однако я никогда не утверждала, что стану вести священную войну с гугенотами.

Филипп резко остановился, в глазах его вспыхнул огонь.

— Священная война уже началась. Вопрос теперь в том, кто победит. В моих интересах, чтобы это были вы, поскольку иной исход меня не прельщает.

— Вижу, вы предпочитаете откровенность.

Я смерила его взглядом, повернулась и двинулась дальше, вынуждая Филиппа следовать за мной.

Галерея впереди нас была пуста; моя дочь и дамы из ее свиты остались позади.

— Позвольте мне прояснить суть дела, — сказала я. — Во Франции сейчас мир. Нам пришлось нелегко, но теперь все трудности позади, и это, я полагаю, должно стать поводом для радости. В конце концов, вы ведь заботитесь о нашем благополучии?

— Это не объяснение, мадам. Это отговорка. Вы добились не столько мира, сколько отсрочки неизбежного.

Я остановилась как вкопанная.

— Скажите, господин мой: что бы вы сделали, если бы половина вашей знати открыто исповедовала еретическое учение, а другая жаждала крови? Подобное положение, уверяю вас, не из легких.

Усмешка Филиппа была почти механической — бесцветные губы раздвинулись жестко, словно неживые.

— Вы знаете, что я бы сделал. — Он наклонился ко мне вплотную; изо рта у него пахло чесноком. — Голова одной семги стоит тысячи лягушачьих голов. Уничтожьте гугенотов, и тогда у вас будет мир.

— Вы предлагаете мне учинить массовую расправу? — Я ошеломленно взглянула на него.

— Я предлагаю вам использовать орудия, которые есть в распоряжении каждого государя. Вы же Медичи, мадам. Наверняка вам известны люди, которые за плату сделают все, что вы прикажете.

— Именно так вы поступаете со своими испанскими подданными? — Я отступила на шаг.

— Я никогда не допустил бы, чтобы мои подданные зашли так далеко, как ваши. — Глаза Филиппа сузились. — Теперь я желал бы узнать, как намерены поступить со своими подданными вы. Это единственная причина, по которой я и моя королева прибыли сюда.

— Да, я вижу, сколь большое влияние вы оказываете на мою дочь, — отпарировала я прежде, чем успела прикусить язык. — И полагаю, мы сказали друг другу все, что следовало. Если гугеноты вновь предадут нас, я и король, мой сын, вместе решим, как надлежит поступить, ибо, будьте уверены, новых бунтов мы не потерпим. Однако то, что вы предлагаете, немыслимо.

С этими словами я повернулась, чтобы уйти. Филипп схватил меня за руку. Рывком развернувшись, я увидела его настоящее лицо, которое, я знала, всегда таилось под внешне бесстрастной маской, — лицо ненависти и нетерпимости, проступившее наружу, как кости проступают сквозь кожу.

— Обезглавьте их, — прошипел он, — и я дам в королевы вашему сыну мою австрийскую кузину, дам в жены другим сыновьям принцесс, дам им всем короны. Я готов проявить щедрость. Но, мадам Медичи, если вы обманете мои ожидания, пеняйте на себя.

Я бросила взгляд на его руку. Филипп отдернул ее, словно ошпарившись.

— Вначале пришлите нам свою кузину, а уж потом я обдумаю все остальное. До тех пор, господин мой, желаю вам всего наилучшего.

И я двинулась дальше по галерее, чувствуя, как его взгляд стрелой вонзается мне меж лопаток.

Мне и прежде доводилось встречать безжалостных людей, которые убивали и упивались убийством, чья страсть к насилию смешивалась в жилах с кровью, точно яд. Однако ни один из них не пугал меня так, как Филипп II. Он воплощал в себе все, против чего я боролась. В нем соединились мой дядя Климент, Меченый, монсеньор — все разрушители и диктаторы, которые не видели иного пути, кроме своего собственного, которые несли в душах тьму и хотели, нет, требовали, чтобы я беспрекословно подчинялась им просто потому, что я женщина.

Никогда, поклялась я себе, уходя из галереи, никогда больше я не стану пешкой в чужих руках.

Я буду править Францией так, как считаю необходимым. И будь что будет.

И снова мы стояли на берегу реки Бидассоа, под неистовым ветром, который бушевал в небесах. Был только конец июля, но жара сменилась ранней ветреной осенью. Я обняла Елизавету, готовую отправиться в путь.

— Береги себя, — прошептала я, мыслями вернувшись в то время, когда потеряла ребенка и скрыла это от всех. — Помни: многие женщины, у которых случались выкидыши, потом производили на свет здоровых детей.

— Да, матушка. — Елизавета оглянулась на Филиппа, который уже сидел в седле, окруженный свитой.

Губы ее приоткрылись, но произнесенные слова заглушило хриплое карканье. Мы разом оглянулись на росшую неподалеку липу. На нижней ветви ее восседали два ворона.

Затем они стихли и лишь глядели на нас черными, горящими злобой глазами.

— Дурной знак, — прошептала Елизавета.

Я хотела возразить, поскольку считала ее суеверность еще одним неприятным следствием жизни в Испании, однако смолчала, увидев, как посерьезнело ее лицо.

— Ты обдумаешь все то, о чем мы говорили? — спросила она.

Первым моим побуждением было одернуть ее, но я сдержалась. Мне не хотелось, чтобы наше прощание было омрачено ссорой.

— Обдумаю.

И тогда Елизавета улыбнулась мне — впервые за все это время улыбнулась искренне. На миг чопорная королева исчезла, и я вновь увидела свое дитя, свою дочь, которая была для меня таким утешением.

— Я люблю тебя, Елизавета, — прошептала я. — Если ты когда-нибудь будешь нуждаться во мне, я пересеку пешком Пиренеи, только чтобы быть с тобой.

Мы обнялись, и Елизавета пошла к своему коню. Ветер рвал плащ с ее плеч.

Я стояла на берегу реки до тех пор, пока всадники не исчезли вдали.

— Они уехали, — пробормотал Карл. — Может, пойдем в дом? Я умираю с голоду.

Я кивнула и, охваченная печалью, повернулась, чтобы уйти.

Над моей головой взмыли в потемневшее небо вороны.

Мы пустились в обратный путь. Парадный глянец сползал с нашего кортежа, как позолота с вензелей на моей карете. Глядя в окно, я не замечала ни крестьян, усердно собирающих урожай, ни женщин и босоногих ребятишек, которые выбегали к дороге поприветствовать нас. В ушах моих звучал голос дочери, непреклонный в своей убежденности.

«Ты не можешь бесконечно угождать обеим сторонам. В конце концов тебе придется сделать выбор».

Я уже сделала выбор. Предпочла жертву утешению, обязательства — радостям, долг — страсти. Сколько еще можно выбирать?

Руки мои, лежавшие на коленях, сжались в кулаки. Я не склонюсь перед угрозами Филиппа Испанского, не позволю ему диктовать, как мне надлежит вести дела. Я буду и впредь бороться за мир, невзирая ни на какие преграды. Не оставлю в наследство своим сыновьям хаос; не отправлю на костер тысячи французов только потому, что они исповедуют иную веру.

И не отступлюсь от Колиньи. Слишком долго я отрекалась от него, равно как и от себя самой.

Мы приехали в Блуа по первому раннему снегу. Проследив за размещением двора, я выпустила воззвание, в котором подтверждала свое стремление к веротерпимости, а также повелевала знати неукоснительно явиться ко двору на рождественские праздники.

Одно из приглашений предназначалось Колиньи.

Прием проходил в расписном зале Блуа. Мы с Карлом сидели на возвышении, к которому чередой двигались вельможи с женами. Зал был весь увешан гобеленами и освещался дорогими ароматическими свечами; стремясь создать праздничное настроение, я велела украсить пилястры гирляндами и ветвями, покрытыми блестками. Однако по мере того, как один гость за другим приближались к возвышению, а затем отходили в сторону, меня все сильнее охватывало беспокойство.

• Предыдущая
• 60/107
• Следующая