Точка опоры - Коптелов Афанасий Лазаревич - Страница 60

• Предыдущая
• 60/167
• Следующая

Яков летел глазами по строчкам: «У нас бьют нагайками студентов, которые заступаются за простой народ, бьют рабочих, которые хотят улучшить свое положение. У нас преследуют писателей, которые говорят правду и обличают начальство». Схватил руку студента с курчавой бородкой:

— Молодцы!

На соседней скамейке рыжеватый парень с едва-едва пробившимися усиками читал сиплым, простуженным голосом:

— «Мы хотим и будем бороться против таких порядков». — Потряс кулаком. — Будем!..

— Связался я с вами на свою голову! — лодочник плюнул за борт. — Да замолчите вы, ради бога!.. Господа парни! Как бы того… Не угодить бы за решетку.

Но, к счастью, на берегу в снежной крутени не было видно ни жандармов, ни городовых. А листовки уже все успели попрятать в карманы.

Лодки приставали одна за другой. Юноши с задорным смехом выскакивали на берег, помогали выбраться курсисткам. Не было ни каракулевых, ни бобровых шапок. Молодые волгари друг другу пересказывали: именитые люди устроили проводы накануне, в богатом ресторане. С тостами. С глухими упреками в адрес полиции. Говорят, все же написали какую-то петицию. А сегодня не рискнули ехать на вокзал: погода не по их носам!

Молодые провожане двинулись сначала по Александро-Невской улице, потом вверх по Московской к вокзалу. Из затона за ними пошла кучка грузчиков.

Горький, высокий, тонкий, в длинном пальто, в мохнатой островерхой шапке, шел, опираясь на палку, по неширокому перрону. Екатерина Павловна поджидала его, стоя в открытом тамбуре. Маленький Максимка, отведенный в купе, расплющил нос, прижимаясь к стеклу, нетерпеливо стучал пальцами отцу:

— Здесь я… Скорее, папка!..

Горький не слышал. Шел, сутулясь и глухо кашляя. У него с весны побледнело лицо, ввалились щеки. И вот теперь его, хворого, полиция в такую непогоду высылает из родного города. «Ввиду вредного его влияния на общество». Придумали формулировку, черти полосатые! Сначала хотели сразу турнуть в Арзамас. В уездную глушь! Потом, не устояв перед влиятельными заступниками, соизволили разрешить прожить зиму в какой-нибудь из крымских деревень. В Ялту — боже упаси. Там же рядом царская Ливадия. Пусть, дескать, и носа не показывает. Наверное, каждому полицейскому уже дали наказ: «Смотреть за ним в оба глаза!»

В Крым, слава богу, нет прямой дороги. Только через Москву. Там вагон прицепят к южному поезду. Стоянка — целый день: можно съездить в город, навестить друзей. Обязательно наведаться в Художественный. Давно не виделся с Марией Федоровной. Она с Грачом встречается… И наверняка получила свежий номер «Искры». По времени должен быть уже десятый. Только не опоздал бы поезд — в Москве дорога каждая минута.

Он и не подозревал, что там уже многие знают: Горький, выдворяемый из Нижнего, садится в вагон. Ему в Москве приготовили подарок — портрет Льва Толстого. И адрес, под которым уже поставлены десятки подписей. Рано утром студенты и курсистки отправятся на вокзал…

Друзьям послал телеграмму, попросил не встречать. В противном случае жандармы сочтут за демонстрацию и, разозлившись, заставят весь день томиться в вагоне, где-нибудь в станционном тупике. Да еще, чего доброго, состряпают новое «дело»!

За спиной дважды ударили в колокол — через пять минут дадут третий звонок. У вагона толпились знакомые, горячо жали руку, целовали.

Обыватели перешептывались, указывая пальцами:

— Гляди какой! Гордо держится! И даже веселый, будто его в гости провожают!

Но перрон уже наполнялся молодежью, переправившейся через Оку, и молодой голос гаркнул во всю силу:

— Да здравствует свободное слово!.. Да здравствует Максим Горький!..

Тотчас же послышался пронзительно-всполошенный полицейский свисток, из вокзала выбежали на подмогу три жандарма, но в растерянности остановились: на перрон толпами врывалась молодежь и в минуту заполнила его от края до края. Горький, сняв шапку, поклонился с подножки, помахал рукой и исчез в вагоне.

— Проклятие темным силам! Да погибнет деспотизм! — крикнули из толпы, и добрых полторы сотни голосов раскатисто грянули: — Ура-а!

Горький вышел в тамбур, спустился на одну ступеньку, прижал руку к груди:

— Спасибо, госпо… Спасибо, товарищи! — поправился он. — Но не надо…

— Мы вас любим! — неслось со всех сторон.

— Да здравствует хороший человек, писатель-буревестник! — звенел знакомый молодой голос.

«Кажется, Яша. — Горький, слегка наклонившись, всматривался в толпу. — Его голос. Его. Молодец парень! Небось опять с листовками».

А их уже передавали из рук в руки, как голубей, которые могли вырваться и в снежном вихре взлететь высоко над головами.

И тут по всему перрону разлилась многоголосая песня: «Из страны, страны далекой, с Волги-матушки широкой…»

— Верно — волгари мы все!.. Но… — прокашлявшись, Горький замахал руками. — Я совершенно не ожидал… Я крайне растроган… — Провел пальцами по глазам. — И меня беспокоит: вы все же рискуете…

— Пусть мы рискуем… А они, — взметнулся кулак над головами, — пусть знают!.. Кончается терпенье!..

— Петь не надо, друзья. — Покачав головой, Горький вернулся в вагон.

Третий раз ударили в колокол, лязгнули буфера, и поезд тронулся с места. Крики слились с «Дубинушкой», которую затянул сочный бас.

Люди шли по заснеженному перрону, первое время не отставая от поезда, и бросали в воздух шапки и фуражки:

— До свиданья-а! Возвращайся, Максимы-ыч!

Возле вагона бежал паренек в пенсне и махал картузом.

— Это же Яша!.. Смотри, Катя, Яша провожает нас. Помнишь? Сын гравера Свердлова, аптекарский ученик. Лекарство нам приносил. Елку для ребятишек помогал… Молодец!..

Горький помахал пареньку рукой; нагнувшись к окну, крикнул: «По-бе-ре-гай-тесь». Яша, конечно, не слышал. Только по движению губ мог понять.

Поезд набирал скорость. Мелькнул красным фонарем последний вагон, и провожающие, чтобы никому в отдельности не попасть в руки полиции, лавиной хлынули с перрона. Студент с курчавой бородкой, махая поднятыми руками, кричал:

— Не расходитесь, господа!.. Все — в город. Пока жандармы не пришли в чувство… Вот так же дружно по Большой Покровке. Пусть почувствуют!.. Согласны?

— …а-асны-ы! — разнеслось над толпой. — Там споем наше…

И тот же бас, что запевал «Дубинушку», покрыл все голоса:

Вы жертвою пали в борьбе роковой…

Потом донеслось из-за вокзала:

Три жандарма, отдуваясь, как после жаркой бани, шеренгой прошли по опустевшему перрону.

Екатерина Павловна уже давно разделась, села подальше от окна и, расстегнув кофточку, кормила Катюшку грудью.

— Ну и погодка!.. Заметает наши стежки-дорожки…

— Не заметет! — Горький, оторвавшись от окна, подхватил сына, подбросил чуть не до потолка и, поймав, прижал к груди. — Правда, Максим?

— Правда.

— Вот-вот. Мы еще вернемся.

Посадив сына к столику, дал ему вяземский пряник; снял пальто, разгладил усы:

— А реалистики — молодцы!.. Ты, Катя, обратила внимание? С листовками!.. Не ждал я таких проводов. — Опять провел пальцами по глазам. — Не то что вчерашние застольные речи. И рабочие были на перроне. Ты видела? Были. Несколько человек Затонские. А Яша-то как подрос. Давно ли, кажется, пятый класс оставил, от отца ушел… Кто бы думал?.. Такой славный парень! Уже расправляет крылья для полета. Соколенок!

Горький, понятно, не знал, что филеры уже дали Яше Свердлову кличку Малыш.

Судьбы человеческие неисповедимы. Никто не мог предугадать будущее аптекарского ученика. Никто не предполагал, что сегодня его ждет первый арест, что через несколько лет в подпольных партийных кругах его станут звать товарищем Андреем, что за его голову будет обещано пять тысяч рублей, что впереди у него тюрьмы, ссылки, побеги и что после революции он, первый председатель ВЦИКа, встанет рядом с Лениным.

• Предыдущая
• 60/167
• Следующая