Точка опоры - Коптелов Афанасий Лазаревич - Страница 65

• Предыдущая
• 65/167
• Следующая

— Знаю. Я могу, как раньше, в бельевой корзине… Будто бы стираю на больницу.

— Ты у меня находчивая! Спрашивать там надо фельдшерицу Рукину. Ей сказать: «Я от Зои». А уж она откроет, где искать самого Грача. Квартиры-то постоянной у него нет: то в одном месте ночку скоротает, то — в другом.

— Еще хуже нашего! — качнула головой Прасковья Никитична. — Воистину перелетная птица! А на птиц, говорят, силки ставят. Как тогда?

— Не горюй. Не охай. У партии теперь силы с каждым днем прибавляется. Ежели ищейки умудрятся схватить одного, на то место сразу двое да трое новеньких! Одно худо — охранники в обман пустились, стараются заводских околпачить… Налей-ка мне погорячее.

Прасковья Никитична налила кипятку, лишь слегка закрасила каплей заварки и рядом с чашкой положила кусочек сахара.

— Последний?! Нет, уж этот — тебе. — Иван Васильевич отодвинул сахар. — А я, знаешь, сегодня куда проник? В самое сердце обманщиков и негодяев! — Глаза Бабушкина блеснули азартом, словно у охотника, отыскавшего медвежью берлогу. — Шепнул мне один знакомый паренек, что в чайной общества трезвости возле завода братьев Бромлей будет собрание этого распроклятого зубатовского общества вспомоществования. Ну, пошли мы туда.

— Ты вот так прямо в чем был?! — всплеснула руками Прасковья Никитична. — Отчаянная головушка! Картузишко бы переменил, что ли. У них же, сам говорил, полицией хоть пруд пруди.

— Ничего, Пана. Они же стараются в эти свои ловушки завлекать, с других заводов сзывают. В лицо людей не успели заприметить. И нам, думаю, нетрудно будет затеряться в народе. Так оно и вышло. Гляжу: мастеровщины — полным-полно. В дальнем уголке отыскалось местечко за столом. Чаек попиваем, слушаем. Впереди встал на табуретку курносый человечек, головенка круглая, как арбуз. По всему видно — мастеровой. Повертел он в руках мятую кепчонку, перекрестился истово. «Начнем, — говорит, — благословясь». А мне мой товарищ шепотком: «Это Слепов». У меня даже смех чуть-чуть не вырвался: дал же, думаю, бог фамилию паршивой собаке! Такую и сочинитель не вдруг придумает! И начал этот Слепов плести околесицу: у нас, говорит, — у рабочих стало быть, — тепереча надежные заступники. Ежели што — есть кому пожалобиться. К нам, говорит, сегодня соизволил прийти сам Сергей Васильевич. И не с пустыми, говорит, руками — с подарочками. Вот, думаю, загогулина! Главный сыщик с подарками! Примется одурачивать. Ну, поднялся он на табуретку. Бравый, донельзя обходительный. Одним словом, первейший друг рабочих! Принес целую пачку свежего номера «Искры».

— Да ты что говоришь?! Может, ты обмишурился? Ведь за «Искру»-то они, сам знаешь, в Сибирь ссылают. Наверно, поддельную притащил?

— Я и сам сначала так же думал. Не может охранник раздавать рабочим гранаты. А он раздал. И попросил отнести на заводы да на фабрики. Гляжу: наша «Искра», вроде без подделки.

Бабушкин достал газету из внутреннего кармана пиджака, ладонью разгладил на столе.

— А я-то ее в корзине под бельем… Даже от неграмотных дворников тайком… — Прасковья Никитична крутнула головой. — Тут, Ваня, какой-то подвох.

— Смотри сама. — Иван Васильевич пододвинул газету жене. — Конечно, у Зубатова была своя задумка. Он ходил этаким фертом между столов и пальцем тыкал в статью «Буржуазная наука перед московскими рабочими». Вот ее начало. Знакомьтесь, говорит, в добрый час и мотайте себе на ус. Вам, дескать, господа мастеровые, теперь не нужны уличные демонстрации. Разрешены, говорит, вот такие собрания обществ вспомоществования. Люди науки выступают перед вами с лекциями. Даже, говорит, сама «Искра» вынуждена признать это доброе наше начинание. Отбросил злую иронию газеты и вот как повернул, подлец! За такие собрания и рабочие общества, говорит, надо царя-батюшку возблагодарить. Приедет он, помазанник божий, в златоглавую Москву — поднесите ему от мастеровых хлеб-соль.

— Кукиш с маслом!

— Вот-вот. Я так же думаю. А они, эти холуи Слеповы, провалиться бы им в тартарары… — Иван Васильевич стукнул кулаком по столу. — Они могут… Без стыда, без совести…

— Ну, а что же мастеровые-то?

— Промолчали. Только кто-то один спросил: правда ли, что царь собирается съездить к французскому президенту? В гости его туда позвали или заделье какое-нибудь нашлось? Зубатов ответил: «У царя-батюшки на каждую минуту дело. Будет он в Париже вести разговор о золотом займе на развитие промышленности. В ваших же, господа мастеровые, интересах». Вот он какой, Зубатов! Прямо соловьем разливался. Хитрюга!

Прасковья Никитична, осторожно перекидывая тонкие полупрозрачные листы газеты, водила пальцем по заголовкам. Вдруг она оторвала глаза от страницы и обрадованно тронула руку мужа:

— Твоя статейка! «В царстве Морозовых». Вот! Только не проставлено, что писал Богдан.

— И хорошо, что не проставлено. А под второй моей, — посмотри вон там, — подпись: «Ореховозуевцы».

Когда Прасковья Никитична перевернула последнюю страницу, Иван Васильевич положил перед ней тот же номер «Искры», принесенный из тайника, смастеренного под верстаком:

— Теперь полюбуйся этими картинками: «Иллюстрированное приложение к «Искре». Зубатов принес без приложения. Обманул рабочих. Смотри сюда. Царь «в погоне за миллионами» отправился во Францию. В карету, видишь, впряглись министры, старые мерины. Гляди, как натужатся!

Прасковья Никитична всматривалась в рисунок. На облучке вместо кучера — рука с плетью-погонялкой. Сбоку трона — виселица. Всегда наготове! Под колесами люди, раздавленные насмерть. Рьяные казаки отгоняют от кареты демонстрантов, полосуют плетьми. Вдали виднеется деревня. Солома с крыш давно скормлена отощавшему скоту. Голодающие крестьяне валятся с ног. А на холме, как на Голгофе, распят старик. По одну сторону — поп с крестом, по другую — сиятельный господин во фраке, с облысевшим черепом, с евангелием в руке.

— Это — Победоносцев, старый дьявол из святейшего Синода, — пояснил Иван Васильевич, — распинает на кресте Льва Толстого, наипервейшего писателя.

Под рисунком — стихи:

Внизу — припев:

Вторая карикатура — царь в Париже. «И Франция, своих казнившая тиранов, тирану русскому холопски бьет челом». Ему подобострастно кланяется Мильеран, вчерашний социалист.

А той порой граф Витте, царский министр финансов, «с французской публики златую шерсть стрижет» — получает мешок золота.

Иван Васильевич перевернул лист, и Прасковья Никитична ойкнула, увидев на рисунке обезглавленных — Людовика Шестнадцатого и его жену Марию Антуанетту. Казненные народом, они держали свои головы под мышкой и многозначительно кланялись перетрусившему царю: тебя, дескать, ждет то же самое! От страшного «видения в старом королевском замке» волосы у царя поднялись дыбом, и корона была готова свалиться с головы.

Однако исторический урок не пошел на пользу. «Богопомазанный порфироносный шут» возвращается домой «с набитою мошною», чтобы «из золота республики свободной покрепче кандалы сковать». Золотой дождь из рога изобилия уже сыплется на фабрикантов и помещиков, а казаки снова полосуют плетьми демонстрантов. Царская карета переехала через женщину, распростертую на земле.

— «Чтоб заглушить всенародные стоны, нужны миллионы, миллионы», — прочел Иван Васильевич последние строки стихотворной подписи и опустил ладонь на царскую карету, над которой раскинул крылья орел, похожий на стервятника. — Но недолго им, живоглотам, изуверствовать! Сердце чует — недолго!

• Предыдущая
• 65/167
• Следующая